— Иди, Даша, — мягко попросил Певунов. — Ступай в гостиницу, отдохни. Погуляй по Москве. Сколько ты не была в столице? Кажется, лет десять назад мы с тобой ездили?

— Ты прости, Сережа, мою… это от нервов.

— Ничего. Все будет отлично. Не волнуйся.

Она видела, что ее присутствие тяготит его. У него на лице застыло так хорошо знакомое ей выражение: будто он что-то забыл и пытается вспомнить. Она подумала: «Он меня уже никогда не полюбит, как прежде. Это конец!» У нее не было сил подняться.

— Я, наверное, зря приехала? — спросила она.

— Что ты, я рад. Но мне надо выспаться перед операцией, понимаешь?

— Ты правда рад?

— Еще бы! — бодро соврал Певунов.

— Он о вас много рассказывал, — неожиданно вмешался Газин каким-то заунывным голоском. Ему бы и не вмешиваться, а он вмешался. Но, оказалось, удачно. Дарья Леонидовна с благодарностью взглянула сначала на него, потом на мужа.

— Я еще вечером загляну, хорошо?

— Не стоит, Даша, ей-богу. Разные предоперационные процедуры, ты же понимаешь.

— Тебе виднее, Сережа. Я буду завтра за тебя молиться! — Чуть помешкав, все же решилась коснуться его щеки губами.

Дежурила медсестра Кира. Уразумев, что видит перед собой законную супругу Певунова, она сделалась недоброжелательной. «Прискакала, голубушка!» — подумала с осуждением. Дарья Леонидовна заговорила с ней больше от тоски, нежели из необходимости что-либо выяснить. И лучше бы не заговаривала. Поначалу на вопросы Кира отвечала односложными «да», «нет», но, когда Дарья Леонидовна осведомилась, не нужно ли завтра принести что-нибудь особенное, Кира выпалила уже с откровенным раздражением:

— Не утруждайтесь, гражданочка. Вашему мужу все необходимое исправно приносят.

— Кто?

— Вам лучше знать. Молодая женщина, красивая такая. Наверное, родственница ваша?

Дарья Леонидовна услышала как бы звук воды, текущей из прохудившегося крана, руки и ноги ее налились истомой. Она уходила из больницы, точно волоча на себе мешок с камнями. «Неужели? — думала она, осторожно нащупывая стук сердца под левой грудью, — Не может этого быть. Он не смеет! За что? Это больше, чем предательство. Это же изуверство какое-то. За что?» Она понесла свои стенания по московским улицам, и прохожие с любопытством оглядывались на прихрамывающую женщину в норковой шубе, по виду более чем обеспеченную, ухоженную, но тем не менее издающую тоскливые звуки, похожие на подвывание голодной собачонки.

Ближе к вечеру Певунова охватило необычайное возбуждение: он перешучивался с Газиным, задирал Исая Тихоновича, у сестры Киры выпрашивал мензурочку спирта, уверяя, что будет им растираться. Громким голосом предложил хором спеть перед сном «Катюшу». Его не поддержали, и Исай Тихонович кстати припомнил супругу Авдотью.

— Супружница моя тоже перед тем самым, как отбыть, такая суматошная сделалась, — сказал, ни к кому не обращаясь. — Все по квартире до ночи летала — шнырь, шнырь. Я ей говорю: «Чего тебя дьявол колобродит, ложись уже!» А она хохочет, как хмельная. Той ночью и отмаялась.

Утром Кира заставила его выпить три таблетки и сделала укол, от которого у Певунова вскоре неприятно пересохло во рту. За ним пришли две незнакомые медсестры и мужчина-санитар. Они раздели Певунова и перевалили на каталку. Сергей Иванович как мог помогал им руками. В операционной его поджидал Рувимский. До погружения в наркоз они успели немного поболтать.

— Ну как? — спросил Рувимский командирским тоном.

— Лучше некуда, — ответил Певунов, выискивая в уже тускнеющем свете врача и старательно ему улыбаясь.

— А будет еще лучше, — заверил Рувимский. — Вопросы имеются?

У Певунова был вопрос, и он его задал, преодолевая неловкость:

— Скажите, Вадим Вениаминович, по-вашему, в чем смысл жизни?

Рувимский подмигнул анестезиологу, ответил сразу, будто заранее готовился:

— По-моему, в своевременном хирургическом вмешательстве.

Певунов лежал на животе, руки его охватили зажимы. В таком положении ему трудно было поддерживать беседу.

— У вас какой-то утилитарный подход, доктор. Смысл жизни не может быть в чем-то конкретном. Он шире.

— Ну, ну, допустим, — согласился Рувимский с горной высоты. — После поговорим, Сергей Иванович, сейчас не успеем…

— Очень жаль! — буркнул Певунов. Последним его осознанным желанием было слезть со стола, такого неудобного и узкого, и выйти в коридор покурить. Потом был мрак.

Миновало полгода. Певунов долечивался в одном из привилегированных санаториев в Прикарпатье. Стояло на редкость душное лето, похожее на вечность. Четырехэтажное здание санатория окружал многомильный парк. Вдоль аллей повсюду были натыканы игрушечные беседки с резными стенами и крышами в виде мухоморов. В парке во множестве водились белки и жил прирученный лось по имени Тимофей. На призывный свист Тимофей высовывал из кустов рогатую башку, надеясь раздобыть что-нибудь вкусненькое. Совсем рядом выпячивались в дымке бугристые силуэты Карпат. В ясные утра горы казались нарисованными коричнево-зеленой краской на небесной голубизне. Певунов целыми днями бродил по парку, опираясь на трость, нежился на солнышке, любовался пейзажем, а когда его никто не мог видеть, пытался даже бегать.

Публика в санатории собралась разношерстная, расспросы о том, кто и как сюда попал, считались не вполне приличными.

Певунову повезло с соседом по палате. Куприянов Михаил Федорович, полковник в отставке, был человек замкнутый, изысканно вежливый, они с Певуновым с первого дня почувствовали друг к другу взаимную симпатию. Полковник осенью пережил второй инфаркт.

— Вам тут понравится, — уверил он Певунова. — Я тут почти каждый год «реабилитируюсь» — отличное место. Кормят сносно, обслуживание на высоком уровне, а главное — настоящих больных раз-два — и обчелся. А то, знаете ли, отдыхать в обществе инвалидов — тяжкое испытание.

— Но ведь это санаторий?

— Да, санаторий. Но лечатся здесь в основном от затяжного ничегонеделания. Вы обратили внимание, как здесь много скучающих пожилых дамочек?

— Трудно не заметить. А кто это?

— Бог его знает. Жены и родственницы чьи-нибудь. Нуждаются они в санаторном уходе не более, чем гренадеры. Я склонен думать, не они здесь отдыхают, а кто-то там дома от них отдыхает.

В глазах полковника мелькнула смешливая искорка. Певунов улыбнулся в ответ. Ему нравились люди, которые шутят, имея за плечами два инфаркта. Он лишь опасался, что полковник ночью станет храпеть, но, оказалось, Михаил Федорович спал тихо, как девушка, и только иногда поскрипывал во сне зубами. В столовой они заняли общий столик. Третий с ними сидела драматическая актриса Ирина Савчук, женщина лет сорока пяти. Представляясь, она назвала себя Ирой, а на вопрос об отчестве досадливо поморщилась: «Неужели я такая старая?» Четвертый сотрапезник, юный атлет Виктор, появился за столом всего один раз, потом его прибор всегда оставался нетронутым, где он питался — неизвестно. Но и один совместный обед с атлетом Виктором оставил неизгладимое впечатление. Этот малый был, пожалуй, здоровее всех здоровых парней, которых Певунов встречал когда-либо. Он смолотил три тарелки борща и выпросил у разносчицы два добавочных шницеля, уверяя, что он малокровный и ему положено. Победительно гогоча, рассказал парочку анекдотов такого свойства, что после каждого актриса Савчук вынуждена была делать вид, что уходит из-за стола, и кокетливо просила: «Мужчины, скажите же что-нибудь этому юному наглецу!» Атлет заливался так, что посуда дребезжала на соседних столиках.

— Вы, молодой человек, не долежали в психиатричке. Рано выписались, — вежливо попенял ему Михаил Федорович.

Виктор размышлял над его словами минут пять, потом сказал, хохоча пуще прежнего:

— А ты остряк, дед, ей-богу, остряк!

Впоследствии, когда они обедали и ужинали втроем, вопрос здоровья исчезнувшего Виктора стал предметом их ежедневных шутливых соболезнований. Полковник, скрывавший за внешней мрачностью большую охоту позубоскалить, высказал предположение, что бедного мальчика принудительно погрузили в анабиоз с целью сохранения его бесценной жизни для последующих поколений.