Видел в Саратове Лимонова. Мой друг, писатель, тонкий стилист, русский Сартр, романтик — в наручниках, среди конвоиров и овчарок, седой, всклокоченный, согбенный. Его то ли провели, то ли проволокли по неопрятным коридорам суда и сунули в клетку. Больно и отвратительно. Но при этом — странное удовлетворение. Русская литература снова стала опасной. Ее снова сажают на цепь, заточают в острог. А значит, писатели, пропавшие из поля зрения на добрый десяток лет, пройдя по далеким, безымянным орбитам, как холодные кометы, снова возвращаются в раскаленный центр русской жизни.

Покуда шуршащие в бесхозных закромах советской литературы Наталья Иванова и Алла Латынина, как две мышки-старушки, догрызали остатки соцреализма, а Евтушенко, этот «комиссар перестройки», сбежал от гражданской войны в американское захолустье, а «Пен-клуб» с потресканным, как сухая штукатурка, Битовым хватал лакомые кусочки со стола власти и марал белиберду об «андеграундах», а патриотические писатели, изгнанные из культуры, ушли в катакомбы и там при свечах писали исторические романы, — вдруг что-то случилось. Кто-то больно и страшно клюнул безнаказанную власть, которая привыкла топить подводные лодки, расстреливать из танков Парламент, сжигать космические корабли, хапать из казны миллиарды, морить народ миллионами, покрывая все, что ни попадет ей в лапы, пошлой бронзовой краской, какой красят багеты и могильные ограды. Этот гневный, с красным гребнем, петух, ударивший клювом в мерзкое темя, — и есть новая литература, злая, как перец, острая, как разбитая бутылка, жгучая, как нашатырь.

Поистине, «Дух дышит, где хочет». Политика последних лет напоминает мороженую рыбу — много инея, много мертвых выпученных глаз, много дурного запаха. Политика — это «селезневщина» и «мироновщина», понятные и предсказуемые, как объявление остановки в трамвае. Телевидение, примерявшее алмазный венец жреца, выродилось в тусклого, как лампочка в подъезде, Киселева и в двух очаровательных женщин, негритянку и белую, которые, демонстрируя расовый мир, не умолкая, щебечут о гениталиях. Культурный официоз представлен Жванецким, от одного вида которого скисает молоко «Домик в деревне», а также министром Швыдким, который, как бы ни умничал, все равно смотрится рядом с голым прокурором, пыхтящим в обществе двух фээсбэшных девчонок.

И вот Лимонов со своим «Палачом», «Убийством часового», «Книгой воды» сотрясает обитателей «Города золотых унитазов», верящих в безнаказанность своих злодеяний.

И те, полистав книжки, начинают обносить свои дворцы третьей колючей проволокой, минируют входы, ставят на вышках замаскированные фиалками пулеметы и спешно, меняя подгузники, принимают «Закон об экстремизме». Хорошая литература, отличный писатель.

И вот издатель Иванов из «Ад Маргиием» выпускает книжечки, плюхающие помидорами в самодовольные рожи сытых буржуа, кокающие чернильницы на вылизанных фасадах благопристойного фарисея, что днем проповедует нравственность и любовь к президенту, а ночью, когда паства засыпает голодным сном, проскальзывает в темные двери ночного клуба «Распутин», где идет бесконечная оргия. Превращается из Петра Петровича в Калигулу.

И вот молодые писатели, такие, как Сергей Шаргунов, которым по двадцать, пишут «русскую имперскую прозу», беспощадную к предателям и подлецам, нежную к родному, поруганному человеку, религиозно воспевающую Россию.

Новая проза антибуржуазна, протестна, интеллектуальна. В ней, а не на кафедрах философии, ставятся вопросы современных мировоззрений. В ней, а не в аналитических центрах утомленных «левых» движений, дается оригинальный анализ небывалой русской действительности. В ней, а не в душных кружках плюшевых моралистов, исследуются «бездны» современного человека, создается «несъедобная» эстетика, с которой не придешь на прием к Лужкову. Современная литература революционна, и только как таковая является литературой.

Поэтому и плодятся доносчики, будь то унылый, словно Дятел, функционер «Идущих вместе», или скользкий, как рептилия, журналист «МК». Поэтому и вводится в академии ФСБ «курс ямба и хорея», а также практикум, как ловчее, с криком: «Лежать, сука!», опрокинуть писателя и сковать наручниками.

Давайте снова начнем счет русским писателям, побывавшим в темницах: от Даниила Заточника и Радищева до Рылеева и Достоевского. От Гумилева и Мандельштама до Синявского и Лимонова. Ведь нельзя же и впрямь, как справедливо излолагает Глеб Павловский, Путину войти в историю с одними паводками и авиационными катастрофами. Надо и ему создать своего Солженицына, пусть и с фамилией Сорокин.

Отпор «реформаторам», погубившим великую страну, начался не в КГБ, не в ЦК КПСС, не в Генштабе или Совмине. Он начался в Писательском доме на Комсомольском проспекте в проклятом августе 91-го, где русские литераторы разных поколений и взглядов забаррикадировались, как староверы в смоляном срубе, и не пустили сатану на порог.

Это было начало «русской литературной революции». Сегодня мы видим ее продолжение.

P. S. Стихи, рожденные в коридорах Саратовского суда

В первом чтении Думой принят закон об экстремизме, под который подпадаю и я. Друг Макашова и Лимонова, я могу разделить судьбу Эзры Паунда, Николая Гумилева и Павла Васильева. Этот закон принимается властью накануне народных волнений, ибо социальная и национальная ясизнь в России невыносима. Коса Чубайса режет народ по горлу. Кувалда Грефа бьет по голове. Острие Кудрина выкалывает глаза. Хохот Починка лишает рассудка. Изменить эту жизнь с помощью выборов невозможно. Вешняков сидит в каждой урне. На каждых выборах побеждает генерал ФСБ.

И рука избирателя, уставшего от подтасовок, черного пиара и произвола спецслужб, тянется к гранатомету.

Царство, построенное Ельциным, и укрепляемое, как муравейник муравьем, Путиным, уродливо целиком и в каждом своем представителе. Патология этого царства воплощена в «Городе золотых унитазов», построенном миллиардерами на Успенском шоссе. Этот бриллиантовый город отделен от погибающей Родины поднебесной стеной, «спиралью Бруно», электрическим током, охраной с овчарками, а теперь и законом об экстремизме. Всякий, кто косо глянет на хищную стаю «мерседесов» с мигалками, будет схвачен и доставлен в подземелье Глеба Павловского.

Накануне принятия закона было сожжено множество «маленьких рейхстагов». Подорвалась женщина, убиравшая надпись «Смерть жидам» на самом фээсбэшном, Киевском шоссе. Был подобран мобильный телефон, начиненный взрывчаткой. Под глиссадой пассажирских самолетов, все на том же Киевском, у Внукова, были найдены зенитные «стрелы» и «стингеры». Ну чем не сцены по-любимовски талантливого спектакля, поставленного «Театром на Лубянке».

«Партия власти», дружными задами прессующая Думу, единогласно приняла закон. Эта машина, зачехленная в пиджаки и бюстгальтеры, собрана из ржавых запчастей КГБ, посыпана золотой перхотью Исаакиевского собора и управляется кнопкой, на которой нарисован красный селезень с черным хохолком.