Литмир - Электронная Библиотека

Поезд чуть дрогнул и стал замедлять ход. Скоро за окном поплыли глинобитные мазанки, около которых стояли и лежали верблюды с облезлыми горбами. Он увидел туркменок в длинных цветастых платьях, с дисковидными металлическими украшениями на груди. Они держали в руках связки копченой рыбы. Голубев припал к окну и вдруг увидел горку огромного золотистого от горячего копчения жереха.

Схватив дипломат, он одним движением запер купе и кинулся к выходу. Рыба была прелестной не только на вид, но и на запах. Не торгуясь, он купил самую большую и побежал назад в вагон. В купе Голубев вытряхнул вещи из полиэтиленового мешка и, водрузив на него рыбину, принялся, жмурясь от удовольствия, поедать нежное, сочащееся жиром мясо. Его остановило только то, что рыба кончилась. Он с сожалением посмотрел на груду костей и рассмеялся:

– Как жаль, что все когда-нибудь кончается. Надо было бы купить еще пару штучек. А если к ним добавить горячей картошечки, корочку черного хлебца с луковицей и боченок пива…

Он вздохнул, взглянул на блестящие от жира руки и, обернув ручку дипломата бумагой и прихватив полотенце, пошел умываться. Пассажиры, стоявшие в коридоре, с недоумением смотрели ему вслед. Он увидел их взгляды, когда обернулся, прежде чем открыть дверь туалета.

– Действительно, – пробормотал он себе под нос, закрываясь в тесной кабинке, – только миллионер или идиот может таскаться с дипломатом в туалет, но, как это ни смешно, я не отношусь ни к первым, ни ко вторым.

Потом он сходил в ресторан, неплохо пообедал и прихватил с собой несколько бутылок минеральной воды. К полудню его стало клонить в сон. Поборовшись несколько минут с собой, он уложил дипломат под подушку и заснул. Проснулся Голубев часа через два и вдруг понял чего ему не хватает – газет или журналов. Детектив на английском, валявшийся в его портфеле, был прочитан уже дважды. Он выглянул в коридор и осмотрелся. Все купе были закрыты, похоже, что его попутчики либо спали, либо были заняты своими делами. Он вернулся к себе и старательно прикрыл дипломат подушкой, потом, закрыв дверь на ключ и, ежесекундно оглядываясь, пошел к купе проводника. Тот что-то читал. Голубев оглянулся – в коридоре по-прежнему никого не было.

– Извините, – сказал он, стукнув костяшками пальцев по стенке, чтобы привлечь внимание проводника, – у вас есть что-нибудь почитать?

– А что вас интересует?

Голубев снова повернулся и взглянул на безлюдный проход.

– Газеты, журналы, книги – что угодно.

– Выбирайте, – проводник кивнул на полку.

Только тут Голубев увидел, что на ней лежит стопа потертых газет и журналов. Сначала он потянул все, потом, постеснявшись, стремительно перебрал печатную продукцию, похоже, копившуюся тут несколько лет и взял несколько «Огоньков» и пару «Литературок».

Журналист поблагодарил проводника, вернулся к своему купе, сунул ключ и похолодел – дверь была открыта. Сердце скакнуло и гулко ударило в ребра. Он точно помнил, что, прежде чем отойти от своей двери, закрыл ее. Секунду поколебавшись, Голубев потянул дверь и сразу увидел лежащую на другом диване свою подушку. Дипломата в купе не было. Он кинулся назад, к проводнику, потом пробежал в другую сторону – к тамбуру. Коридор вагона, как и тамбур, были пусты.

* * *

Через три часа дипломат с копиями документов, добытых подполковником Эсеновым, лег на стол Леонида Федоровича Чабанова.

Он открыл замочек и, подняв глаза на Боляско, спросил:

– В этот раз много было стрельбы?

– Все было тихо.

– А этот журналист?

Боляско пожал плечами:

– Он даже не знает что здесь лежит. Его попросили привезти чемоданчик в Москву.

– А наши соперники, ты выяснил откуда они?

Начальник СБ опустил глаза:

– Все было так жестко, что взять живьем никого не удалось. Я знаю наверняка только одно – помимо людей этого генерала, там были офицеры комитета госбезопасности, но они работали против него и едва не угробили всех пассажиров самолета, на котором этот журналист должен был лететь в Москву.

Леонид Федорович кивком поблагодарил Сергея и углубился в чтение документов, с таким трудом перехваченных его людьми. Он перебирал бумаги, смотрел фотографии, копии расписок, пробежал глазами длинный список людей, так или иначе продававших должности, Родину, честь или больше работавших на себя, чем на свой покорный и неприхотливый народ. Его радовало то, что среди них почти не было тех, кто хоть каким-то образом был связан с его Организацией. У него на столе лежал не просто компрамат, практически, на все руководство Туркмении с выходами на Кремль, в ЦК и правительства других республик, это была удавка, с помощью которой можно было заставить работать на себя чуть ли ни половину чиновничьего Союза. Она была интересна еще и тем, что среди документов были и номера секретных счетов, названий банков и кодовых слов, позволявших немедленно управлять этими деньгами.

– Жалко списывать в запас такого боевого генерала, – он поднял глаза и посмотрел в сереющие за окном сумерки, – но придется убирать его с этого поста и отзывать в Москву. Пусть поработает с бумажками, подумает над бренностью жизни, оценит «щедрость и доброту» родной власти, а там, может быть, мы с ним встретимся и он поймет, что поставил на не ту лошадь. Мне такие люди нужны.

ГЛАВА 17

Москва врастала в перестройку.

Это было ужасно. Город стремительно превращался в громадный азиатский базар, где торговые ряды чередовались с помойками. Все автобусные остановки, тратуары, подходы к станциям метро были забиты торгующей публикой. Прямо на тратуарах лежали газеты, листы бумаги, клеенка, полиэтилен, на которых были выставлены товары. Здесь было все: хлеб, печенья, торты, колбасы, обувь, одежда, электроника, запчасти к автомобилям и мотоциклам, книги…

Тут же, присев под ноги пешеходов, в импровизированных закусочных, можно было купить и съесть порцию пельменей, вареников или горячие котлеты. Любой желающий мог тут выпить спиртного, подаваемого в залапанном жирными руками и облизанном сотнями губ стакане. Водка пахла керосином и была синеватой на вид, но зато стоила почти в два раза дешевле государственной и за ней не надо было выстаивать громадную очередь.

Поев, люди тут же бросали обрывки бумаги, использовавшиеся, как тарелки, огрызки, окурки. Мусор летал под ногами прохожих, поднимался порывами ветра и снова ложился на тратуары. Здесь все было, как всегда – пакостили, где ели и спали, где пили.

Чабанов шел по Москве и не узнавал этого прекрасного и гордого, по его мнению города. Он помнил и любил тихие, светлые улочки Замоскворечья, по которым гулял молодым человеком. Огромные площади и широкие проспекты центра. Утреннюю свежесть только что умытых улиц и густоту вечернего воздуха, пропахшего пылью и выхлопными газами. Леонид Федорович помнил, как однажды, много лет назад решил встретить рассвет на Красной площади и поразился тому как много здесь было молодежи. Со всех сторон бренчали гитары, сотни молодых людей пели песни, пили шампанское и целовались. И только когда одна из юных шалуний с разбегу прыгнула к нему на грудь и наградила его горячим поцелуем, он вспомнил, что сегодня во всех школах страны «Последний звонок»…

Москва-а-а-а! Даже в этом слове для него было что-то величественное и зовущее вздохнуть полной грудью.

Ему вдруг стало жалко себя. Он дошел до Тверского бульвара, нашел скамейку, стоявшую под старой липой, где наметил встречу с Приходько, уселся и принялся раздумывать над тем, что произошло с ним, с этим городом, с его мечтами. Каждый день он становился богаче и могущественнее, но при этом каждый день терял что-то доброе, щемившее душу и делавшее его жизнь интереснее. Кажется совсем недавно Чабанов радовался первому лучу солнца, утренней прохладе, улыбке ребенка. Он мог часами рассматривать юную розу и, как с живыми, разговаривать с росинками, гревшимися в потаенных уголках цветка. Еще вчера Леонид Федорович мог случайно поймать адресованную ему лукавинку, вылетевшую из-под ресниц улыбку прохожей незнакомки, и греться в ее лучах весь день. А теперь…

64
{"b":"18445","o":1}