— Столкнуть ее в могилу? — предложили они.
Возможно, синтаксис этого предложения прост, но для Мальчиков оно было вполне сложносочиненное.
— Разве можно столкнуть вашу мать в могилу, чтобы она не устроила скандал! — воскликнул я, прекрасно сознавая, что они сделали бы это, не подумав лишний раз, при условии, конечно, что они могут подумать хотя бы необходимый раз, не говоря о лишнем.
Однако на самом деле этот план был не совсем лишен достоинств. Для женщины столь приверженной Горестям тетя Долорес обладала умопомрачительной способностью игнорировать простой факт, тот факт, к которому Мальчики изо всех сил старались привлечь внимание, а именно что у нее под носом есть два молодых человека, которым суждено окончить свои дни прославленными на третьей полосе «Маргамонхийских ведомостей»[2]. Даже она не смогла бы отнести преждевременное погребение на счет «детской шалости».
— Нет, нет, — запротестовали они. — Нет… нет…
Мальчики часто повторяют слова. Я не уверен, может, это своего рода церебральное эхо, которое возникает, когда найденный ими ответ отражается от незаполненных полостей их черепов, или способ типа повторения заученного вслух, который помогает им понять, что они говорят.
— Ну слава богу. А я чуть было… — Возможно, я их недооцениваю.
— Столкнуть в могилу Раду.
— Гуур!
— Вообще-то у меня на уме было нечто другое, — сказал я, не зная точно, что означает это «гуур», но вполне уверенный в том, что оно выражает совсем не то чувство, которого я хотел от них добиться. — К тому же там и могилы никакой не будет. Вашего отца кремируют.
По взглядам, которыми обменялись Мальчики, я понял, что они разочарованы. Мысль о том, чтобы облапить Раду, явно пришлась им по вкусу.
— Она хочет в последний раз почтить дядю Кена, — объяснил я. — Он будет лежать в гробу, и она хочет попрощаться.
— Чего тебе тогда надо? — спросили они. — Хочешь ее сиськи? Сиськи! Сиськи!
— Да ничего подобного!
— Большие сиськи. Во какие. Здоровенные!
— Да не нужны мне ее сиськи, я вам говорю.
— Гуур! — ехидно кривлялись они, показывая руками Радин бюст, как будто несли перед собой мешки с футбольными мечами. — Здоровенные, здоровее-е-енные!
— Я просто подумал, что было бы очень хорошо, если бы нам удалось избежать неловкости. Если бы хоть у одного из вас была хоть крупица порядочности, вы помогли бы нам справиться с вашей матерью.
Но Мальчиков не увлекла мысль о том, как бы справлялись с матерью, за что я их никак не могу упрекнуть.
Ко дню похорон тетя Долорес оправилась от отсутствия мужа в качестве источника Горестей и уже осваивалась с положением вдовы, а Мальчики (свежеобработанные от вшей и наряженные в парадную форму) нарывались на драку — имейте в виду, что в жизни очень редко бывают такие исключительные ситуации, из которых тетя Долорес не могла бы выжать хоть каплю Горести, а Мальчики всегда нарываются на драку, так что я попытался уговорить себя, что мои тревоги напрасны, а случай заурядный.
При всем при том для дяди Кена, которого мистер Бэгвелл выложил при полном параде, набальзамированного и до шеи накрытого белой простыней, этот случай был очень даже уникален. Нижняя часть лица у дяди Кена казалась слегка провисшей, как это бывает в посмертном состоянии, насколько я понимаю, но в целом после смерти он смотрелся, пожалуй, даже лучше, чем при жизни, и был гораздо спокойнее всей остальной семьи, которая явно волновалась о том, что будет, если объявится Рада. В кои-то веки я пожалел, что я не на работе. Веселились только мои двоюродные братья, утешаясь каким-то густым самогоном, который они прихлебывали все утро, и, разумеется, надеждой похихикать над громадными грудями Рады.
Однако к тому времени, как Милостивый Бог Дональд поднялся на кафедру, Рада так и не появилась. В надежде, что мои страхи окажутся беспочвенны, я уселся, чтобы выслушать надгробную речь. Понятно, что Милостивый Бог особенно не старался блеснуть ораторским искусством, поскольку за последние двадцать лет дядя Кен побывал в церкви единственный раз, когда провалился в нее сквозь крышу, «одалживая» лист гофрированного железа. Но я чувствовал такое облегчение, что мне даже понравились навевающие сон банальности, и я начал погружаться в транс, обещавший стать приятной дремотой, как вдруг распахнулась дверь и тетя Долорес обернулась, чтобы пригвоздить опоздавшего свирепым взглядом. Вдова так щелкнула языком, что я догадался: нас посетила Рада. Тете Долорес удалось совладать с чувствами и снова повернуться к алтарю, — в эту минуту Милостивый Бог призвал скорбящих подойти к гробу и в последний раз взглянуть на останки дяди Кена, прежде чем закроется крышка. По обычаю, ближайшие родственники выстроились в ряд у изголовья гроба, чтобы принять соболезнования, где я и присоединился к ним с пузырьком нашатырного спирта, готовый тут же применить его в том, как уверяла тетя Долорес, более чем вероятном случае, если тяжесть ее Горестей станет непереносима — по собственным тетиным словам — для «ее хрупкого остова».
В отличие от дяди Кена ее губы были плотно сжаты, как слесарные тиски. Она устремила на Раду неотрывный взгляд, который походил на два смертоносных луча, и над ее ушами скопились такие густые испарения неприязни, что удивительно, как они не пролились ливнем. Тем временем Мальчики горели от дистиллированной пальмовой водки и с безыскусной нежностью пялились на Радин бюст, нависший над задней скамьей, словно органные хоры. Присутствующие заволновались, понимая, что, если Рада не уйдет сейчас же, конца они не дождутся. В общем, никто не звал ее подойти поближе к гробу, но Рада — женщина крепкая, и после того, как мимо продефилировали несколько старых приятелей дяди Кена, она поднялась, словно речной бот с грузом дынь на продажу, и поплыла между рядами скамей.
В этих новых крематориях и без того тесно, и в таком ограниченном пространстве Рада казалась особенно крупной и прекрасно вылепленной. Я понимал, почему дядя Кен мог ею восхищаться. Я сам растрогался. Она надвигалась на нас, словно большой корабль, выплывающий из тумана. Тетя Долорес заморгала и зашипела, как оплывающий маяк, напрасно предупреждающий о неминуемом столкновении. Но Рада безмятежно плыла, ее форштевень рассекал проход между скамьями, как огромный ледокол, гордо пущенный в путь по ледяным водам. Тут вперед выступили Мальчики, и я заволновался. Не знаю, что там у них было на уме — спорный вопрос, наберется ли у них на двоих столько ума, чтобы в нем что-то могло поместиться, — но я не сомневаюсь, что это что-то было не очень хорошее и вдохновлялось скорее озорством и желанием приложить руки к Раде, а не преданностью своей убитой горем матери. И тут труп дяди Кена пошевелился.
Когда покрывало на гробе колыхнулось, Рада замерла. На секунду у меня мелькнула мысль, что он сейчас оживет, вылезет из гроба и парой крепких словечек выразится по поводу того, что его так опрометчиво решили предать огню. Но на самом деле к жизни вернулась только одна его часть. В тот самый миг, как Рада подошла к нему, что-то пробудилось в районе его чресл и подняло голову, словно кобра, завороженная дудкой заклинателя. Ошибки быть не могло. Посередине под покрывалом вздыбилась окоченелая деталь, приподняв хлопковый покров, словно шапито. Тут же рядом со мной возник мистер Бэгвелл. Тетя Долорес была вне себя.
— Я должен извиниться, — сказал Бэгвелл, — дело в бальзамирующей жидкости. Понимаете ли, мышцы… затвердевают в результате трупного окоченения, и отвердение выталкивает жидкость… в другие части тела, обычно вялые. Щеки, язык и… словом, вы видите.
Так он объяснил. Но тетя Долорес лучше знала, в чем дело, и я склонен с ней согласиться. Слишком уж большое совпадение. В ту самую секунду, как Рада подошла к гробу, часть трупа дяди Кена набухла — интересно, кого Бэгвелл думал обмануть? Явно не Мальчиков, сиявших при виде Радиных грудей, вылупив глаза и дрожа от нескрываемого восхищения ее оживляющим даром. Я мог понять их волнение. Я сам весь разволновался. Милостивый Бог, в ужасе от такой неистребимой приверженности дяди Кена плотским удовольствиям, был в силах только таращиться на подрагивающее шапито. Что касается тети Долорес, то она только что получила почетное звание Матери-Всех-Горестей и пребывала в нерешительности, стоит ли ей напасть на Раду или сразу же отдаться поистине отрадному приступу горя, сетуя на судьбу. Наступил момент некоторого напряжения, и не в последнюю очередь для Судьбы, которая не может не спасовать перед неотступными требованиями тети Долорес и ей подобных. Рада, однако, все восприняла совершенно невозмутимо. Я полагаю, даже она не привыкла к тому, чтобы ее изобильная плоть приводила к столь чудесным результатам, и, должно быть, тоже была поражена, как и все мы, но она не колебалась. Она даже сумела улыбнуться. Пожалуй, именно эта улыбка переполнила чашу терпения тети Долорес. А уж чашу терпения Мальчиков и подавно. Пока они глазели в одурении (если это не тавтология) от неожиданного поворота событий, взбалтывая руками карманы брюк, тетя Долорес достала свой мешок с Горестями и принялась разбрасывать их по всему алтарному приделу, как пригоршни конфетти.
