Молча закрыв дверь за Аллой Андреевной, Голубев позвонил Инге.

— Ты один? — спросила Инга. — Приехать?

— Не нужно. Спокойной ночи. Ты тоже фифа со своими теориями. А я дурак.

Минут двадцать Голубев расхаживал по комнате. Он рассуждал: мол, нужно быть примерным идиотом, каким он и является на самом деле, чтобы не видеть, какая это полная мещанка, болонка и пупсик. «Ах, глазки! Ах, ножки! У всех глазки. У всех ножки. Еще и получше есть. У Инги, например». Тут Голубев должен был сознаться себе, что у Аллы Андреевны и ножки и фигура получше Ингиных…

«И вообще, что она такое сказала, чтобы так психовать? Что Ленинград опаршивел? Так действительно опаршивел. И мы, ленинградцы, в этом виноваты. Видите ли, боролись за спасение Байкала — хорошо. С поворотом северных рек — хорошо. А то, что у нас под носом, — не видели. А может быть, видели? Даже я, бабник Голубев, видел. Но чтобы отремонтировать один Михайловский замок, нужен, говорят, бюджет Дзержинского района за три года. А эта фифа…»

Голубев вышел в коридор. Наверно, он поехал бы за Аллой Андреевной в гостиницу, по телефону попросил бы ее спуститься вниз, все бы ей высказал, а потом попросил бы у нее прощения. Но в коридоре околачивался Бабс с булыжными глазами.

— Вы ее ударили, — сказал Бабс. — Вы бессовестный садист. Отдавайте наше варенье, оно не вам предназначалось.

— Захлебнись своим вареньем, — сказал Голубев. Вынес вазочку и, протянув ее Бабсу, спросил: — Бабс, ты серьезно думаешь, что я ее ударил?

— Ну, не ударили. — Бабс опустил глаза. — Но смертельно обидели. Можете варенье съесть, только вазочку не разбейте.

— Подавись своей вазочкой, — сказал Голубев и ушел к себе в комнату.

«Конечно, она мещанка, кокетка, простофиля, но и я хорош. Набросился. Надо быть сдержанным».

Голубев набрал номер ее телефона. Никто не взял трубку.

«Еще не приехала. А может, пошла в буфет. Сосиски ест и глазищами на мужиков зыркает». Голубев представил оранжерейный взгляд Аллы Андреевны, ее улыбку, хрупкую и как бы неприкосновенную. «Да-да. Именно как бы…»

Позвонила Инга.

— Что у тебя стряслось? — спросила она. — Гадаю, за что ты меня фифой назвал? Кто-то, но я никакая не фифа.

— Это только тебе так кажется. Замуж тебе надо.

— Теоретик, — сказала Инга и повесила трубку.

Голубев убрал со стола и залез в постель. Телефон поставил рядом.

— И все-таки жаль, — сказал он.

Ему действительно было жаль Аллу Андреевну, можно даже сказать — жаль до слез. По крайней мере в носу у него щипало.

«И ни к какой чертовой матери жалость не унижает человека. Алексей Максимович любил фразочки запузыривать: „Человек — это звучит гордо“. Человек груб, и злобен, и пуст, как скорлупа, если он не жалеет другого человека. Жалость вырастает из сострадания, из чувства вины, из любви, наконец». На последних словах Голубев поперхнулся. «Ишь, как закручиваю… Мое дело — тишина под водой». Он лег на спину и как бы подключился к акустическому приемнику. В идеале, чтобы не пугать треску, шумы аппарата должны быть в частоте естественных шумов моря. Но каким образом? Впрочем, один чудак, его приятель из дизельщиков, утверждает, что можно плавать совсем неслышно, планируя в подводных течениях. Голубев представил, как беззвучно парит в глубоководном течении аппарат с ихтиологами. Как подходят они к треске, как идут рядом…

Голубев сел на диване, набрал номер Аллы Андреевны.

— Где это вы были? — спросил.

— В буфете, — ответила она радостно. — Сосиски ела. А вы голодный, сердитый и одинокий.

— Я извиниться хотел. Извините, невежливый я.

Она помолчала. Потом засмеялась нежно.

— Поцелуйте меня.

А за окном висела луна, как неоновая реклама захватывающей трагедии. Она навела Аллу Андреевну на мысль о лице Данаи, обезображенном кислотой сумасшедшего.

— О, господи! — в томлении прошептала Алла Андреевна. — Какой кошмар…

Лаборантке Инге луна казалась громадной, как, наверно, серебряный царский поднос. На нем все навалено: фрукты, цветы, частично сласти, шампанское, зубочистки, салфетки охлаждающие «de Luxe», визитные карточки флотских офицеров и докторов наук.

— Было, — сказала Инга. — Черт побери, было!.. И почему это везде есть рестораны «Восток», но ни в одном городе нет ресторана «Запад»?

Восьмикласснику Бабсу, который сидел у окна в кухне и курил потихоньку от мамы и папы, луна представлялась фонарем у входа в шалаш любви, в котором он, Бабс, когда-нибудь обретет рай.

Белая ночь не соприкасалась с крышами, мостовыми, с трамвайными проволоками, рельсами, мусорными бачками — она соприкасалась со шпилями, куполами, кронами деревьев, мостами. Она была похожа на аромат. Более того — она была живая. Она говорила: «Я вас люблю». Других слов она просто не знала.

Виктор Петрович, мокрый весь, шагал через Дворцовый мост, и мост приветствовал его легким гулом. Не то было час назад на мосту Кировском. Там он доходил до середины и отступал.

В войну Виктор Петрович был командиром, высоким, кудрявым и смелым. Тогда он не боялся. Шел в огонь, пер на рожон, лез поперед батьки в пекло.

Потом остыл.

Сегодня он снова окрылился, и, если бы — чур меня! — не общий спазм его организма на Кировском мосту, он бы снова уверовал в Красные Зори.

Сегодня — вернее, вчера — на общем собрании коллектива коллеги выступали с критикой и предложениями. Президиум, в составе двадцати одного человека, кивал и высказывался в том смысле, что нужно покончить с убыточностью, посредственностью, мелкомыслием, легкоступием, серой одурью и проституцией.

Дали слово Егоркину, человеку тихому, с оттопыренными ушами.

Егоркин вышел на трибуну, причесал что-то на своей лысине и сказал, почти выкрикнул:

— Стыдно, товарищи! Посмотрите, кого мы выбираем в президиум. Все тех же! Мы рабы наших недостатков, взлелеянной нами лени. Это омерзительно. Они же голые. Голые короли. Лианы. Присовокупленцы.

Слова «лианы» и «присовокупленцы» повергли зал в краску. В президиуме закричали: «Он пьяный!»

Добрые молодцы из зала тут же стащили Егоркина с трибуны, стали ему руки выкручивать.

— Доктор! Где доктор? Давайте трубку. Пусть дыхнет.

Доктор выбрался из рядов, сказал тихо:

— У меня нет трубки. У меня амбулатория, а не вытрезвитель. Но я и без трубки вижу — Егоркин трезвый.

— Почему трезвый? — гневно воскликнул президиум.

— Потому что он вовсе не пьет. Весь коллектив это знает, но, увы, молчит. Привык молчать, когда товарищу руки выкручивают.

— Мы не молчим, — сказал коллектив. — Но исключить надо.

— За что? — спросил доктор.

За что исключать Егоркина и откуда — коллектив не знал, но нельзя же вот так — с плеча. И что это за терминология — «лианы», «присовокупленцы»!

Добрые молодцы Егоркина отпустили, даже пиджак на нем поправили, даже, что повергло и их самих и Егоркина в задумчивость, сказали:

— Извините нас, дураков, Викентий Михайлович.

Егоркин махнул рукой и ушел, размазывая по щекам слезы.

Тогда и поднялся на трибуну Виктор Петрович.

— Бытие определяет сознание — это неоспоримый факт. Наше с вами сознание будет изменяться медленно, трагично, а они… — Виктор Петрович кивнул на президиум. — Ишь, сидят, будто им уже новенькую чистую совесть выдали вместе с незапятнанной биографией. Вы уже перестроились? — спросил он у президиума.

— И этот пьяный!

Виктор Петрович узнал голос своего шефа М. К. Лидазова. Его шеф сидел в президиуме недавно и оттого нервничал.

— Ты меня поил? — спросил Виктор Петрович и поднял руку, чтобы его лучше слушали. — Так вот, товарищи. Егоркин прав — голые они, лианы, присовокупленцы. Мой шеф М. К. Лидазов — соавтор в пятидесяти работах, в основном у Яликова. Заметьте, у Яликова фамилия на последнюю букву.

Кто-то из президиума двинул его кулаком в живот.