Но Боб почувствовал, что у него есть что-то общее с этим слизняком. Родись он в морских глубинах, подумал он, Бог вряд ли украсил бы его желто-голубыми плавниками, как чудесную мертвую рыбу у него под ногами, и вряд ли наделил бы его стройным телом, как у барракуды, акулы и других грациозных хищников. Нет – наверное, он был бы кем-то вроде этого морского огурца, созданного по образу и подобию экскрементов и про́клятого химической отрыжкой, убивающей все прекрасные создания, которым случится проплывать мимо.

– Нет, я выброшу его обратно в море.

Неся перед собой чашку, как дозорный – факел, Боб вышел через заднюю дверь. Клер с Дерриком двинулись следом, обсуждая подержанные аквариумы, которые продаются в Сент-Винсент-де-Поле, и то, как в понедельник они поедут туда и купят Бобу самый лучший, в пятьдесят галлонов, за свой счет.

– Обязательно, – сказала Клер. – А потом поедем в “Мир животных Дьюби” и наберем тебе таких шикарных зверюг, каких у тебя никогда не было.

– Ладно, посмотрим, – ответил Боб отрешенно.

Выйдя на конец скалистой косы, они с удивлением заметили вывернувший из-за южной стороны островка парусный катамаран. Проскользив по водорослям в устье бухты, он вышел на чистую открытую воду. У руля сидел на корточках молодой капитан, довольный и самоуверенный, – локоть оттопырен, розовый кулак на широком бедре. На черной перепонке между корпусами сидела по-турецки его девушка, потягивая апельсиновый сок из бокала с короткой ножкой. Она была в желтой мужской рубашке на пуговицах с завязанными узлом полами, так что из-под нее виднелся белый купальник, ярко сверкающий в рассветных лучах. Оба поглядывали друг на дружку со счастливым видом юных заговорщиков, которым удалось улизнуть, избежав унылого уик-энда в кругу семьи. Обогнув косу, они церемонно помахали стоящей там троице, словно Боб, Деррик и Клер вышли туда исключительно ради того, чтобы пожелать обаятельной парочке доброго пути.

Клер и Деррик ответили им улыбками и помахали вслед. И Боб Манро тоже улыбался – даже когда отвел назад руку и длинным, свободным взмахом запустил слизняка в золотисто-голубое утреннее небо. Это был правильный, сильный бросок, и тварь вполне могла бы шлепнуться прямо на колени хорошенькой девушке, если бы порыв теплого ветра, налетевший с суши, не отогнал парусник еще дальше в море.

Иногда, только иногда, обычно после пяти-шести порций коктейля, идея позвонить моему младшему брату начинает казаться разумной. Требуется немалое количество растворителя, чтобы смыть кое-какие темные пятна в нашем общем прошлом – например, память о том, как в мой девятый день рождения Стивен, тогда шестилетний, подкрался ко мне сзади на берегу пруда в парке Амстеда и толкнул в спину. Воды там было всего ничего, и я сделал несколько судорожных шагов, как корова на льду, а потом хлопнулся лицом вниз в грязную жижу. Мои друзья чуть не померли со смеху. Мать уложила Стивена к себе на колени и до красноты отшлепала по ногам твердой стороной щетки для волос, но в глазах моих гостей это лишь укрепило его репутацию маленького героя-комика, готового пострадать за свое искусство.

Или тот случай в одиннадцатом классе, когда я получил в школьной постановке “Бриолина” роль спутника девицы, которую играла некая Доди Кларк. Среди хаоса танцев и хулиганских разборок мы с ней изображали почти незаметную пару и обменивались разве что одной-двумя репликами. Доди была мышеподобная девочка со срезанным подбородком и крупными зубами, по-собачьи выдающимися вперед. Она меня совершенно не интересовала, и тем не менее, глядя на нас вместе, Стивен умудрился воспылать ревностью. Он пошел на штурм, бомбардируя Доди постерами, сувенирными ручками, наклейками и хрустальными безделушками, разбрасывающими по подоконнику радужные лучи. Натиск увенчался успехом, но, когда Доди наконец опасливо приоткрыла губы навстречу поцелую моего брата, его – как он сам признался мне годы спустя – вдруг парализовало. “Эти зубищи! Все равно что целоваться с песчаной акулой. Ей-богу, не пойму, зачем я тогда вообще к ней прилип”. Но я-то знаю зачем, и он тоже: просто Стивену всегда была невыносима мысль, что мне может достаться хотя бы крошечное удовольствие, которого он не отведал первым.

Или весенний день, когда мне было шестнадцать, а Стивену тринадцать и он застал меня в своей спальне, где я слушал его записи. То, что в мои уши вливалась обожаемая им музыка, безнадежно осквернило ее, так что он собрал все диски, которые я успел прокрутить, и один за другим расколотил об угол письменного стола, а потом попросил меня показать, какие еще мне нравятся, чтобы разбить и их.

Или то зимнее утро, когда матери не было дома и я добрый час продержал Стивена на крыльце в одной пижаме, с удовлетворением глядя сквозь заиндевевшее стекло, как он, самозабвенно рыдая от ярости, колотит в запертую дверь. Не могу объяснить, зачем я все это делал, – внутри меня словно сидел маленький бесенок, для которого гнев брата всегда был сущим нектаром. Припадки Стивена, его вспышки экстатической ненависти напоминали порнографию навыворот, завораживали, как откровенные любовные сцены. Я все еще смеялся, когда после часовой пытки холодом впустил Стивена домой и в знак примирения налил ему кружку густого горячего какао. Он стиснул ее в розовых обмороженных пальцах, выпил, а потом схватил консервный нож, запустил в меня и глубоко рассек кожу под нижней губой. Теперь в моей утренней щетине белеет двухдюймовая скобка шрама – точно кривая ухмылка того самого бесенка.

Но полудюжины бокалов хватает, чтобы окрасить тягостные воспоминания о наших давних конфликтах в простые и грустные тона. При мысли о брате на глазах выступают слезы и меня переполняет горькое сожаление о тридцати девяти годах, за которые нам не удалось сблизиться.

Такая печаль овладела мной как-то вечером, в октябре, на пятом стаканчике ямайского рома. Я стоял в Арустукском округе штата Мэн на горе, которую недавно приобрел в собственность. В густых сумерках я забрался на вершину, вдыхая водянистую сладость люпина, папоротника и мха. Над головой в темнеющем небе пикировали на мошкару летучие мыши. Я провел в этом краю четыре месяца, но так и не охладел к его прелести.

Мы со Стивеном не общались с самой весны, но сегодня, когда закат за стесанными клыками Аппалачей еще тлел, я почувствовал, как трудно сладить со всей этой красотой в одиночку. Зима была на пороге, и мне захотелось услышать голос брата. Сеть здесь ловилась только с вершины, так что я набрал его номер сразу.

– Стивен Латтимор слушает, – ответил он тихо и напряженно, будто готовился в случае чего дать отпор.

Всего трех слов оказалось достаточно, чтобы в моем настроении появилась трещинка.

– Стивен? Это Мэтью.

– Мэтью, – повторил он таким тоном, каким больной мог бы сказать “рак”, услышав диагноз врача. – У меня клиент.

Стивен зарабатывает на хлеб профессией музыкального терапевта.

– Ага, – сказал я. – У меня к тебе вопрос. Как ты относишься к горам?

Наступила осторожная пауза. С того конца линии доносились звуки насилия над тамбурином.

– Пускай стоят, – наконец ответил он. – А что?

– Да я тут одну купил, – сказал я. – Звоню тебе по сотовому с ее вершины.

– Поздравляю, – сказал Стивен. – Это случайно не Попокатепетль? Или ты открыл универмаг на Маттерхорне?

В минувшие годы я сколотил умеренный капиталец на недвижимости, и по причинам, которые остаются для меня не вполне ясными, это уязвляет моего брата. Его не назовешь истово верующим, но он считает себя глубоко порядочным человеком, умеющим приносить жертвы ради высших жизненных ценностей. Насколько мне известны его жизненные ценности, они сводятся к поеданию ящиками китайской лапши, сексу с некрасивой женщиной примерно раз в пятнадцать лет и надуванию щек перед людьми вроде меня – теми, кому удалось чего-то достичь и от кого не несет за милю шмотками из секонд-хенда.