Убийство Натальи Эстемировой как будто бы послужило ускорителем для раскручивания новой очень опасной спирали. Когда Рамзана Кадырова 8 августа интервьюировали сотрудники «Радио Свобода», он, не колеблясь, оскорбил Эстемирову, сказав, что «у нее чести, достоинства, совести не было никогда…», а затем добавил то, что говорил и по поводу убийства Политковской: «Зачем Кадырову убивать женщину, которая никому не нужна?» Тем не менее ответ на этот риторический вопрос прост: без таких информаторов, как она, способных вывести на чистую воду конкретные факты злоупотреблений режима, иностранная пресса или даже редкая независимая московская пресса остается без средств поисков малейшей достоверной информации о Чечне. Кадыров также начал судебный процесс против Орлова, обвинив его в клевете; даже если этот последний как ни в чем не бывало воспользовался случаем, чтобы, подобрав свидетелей, попытаться объявить «процесс Кадырова», конечно же, правозащитник мог только проиграть его (хотя судья – вероятно, по приказу и, может быть, в качестве жеста в сторону западных наблюдателей – в конечном итоге снизил затребованную Рамзаном за моральный ущерб сумму в 300 000 долларов до нескольких тысяч). Орлов рассчитывает подать кассационную жалобу и при необходимости довести дело до Страсбургского суда. Но его чеченским сотрудникам теперь открыто угрожают: за Ахмедом Гисаевым, другим сотрудником «Мемориала», который пытался продолжить некоторые расследования Эстемировой – например, расследование публичной казни Ризвана Албекова, а также еще одного случая пытки, изувечения и исчезновения в Ачхой-Мартане, несколько дней следили, а затем вечером 13 июля остановили вместе с женой для проверки документов: «Твоих товарищей убили, так? – бросил ему один из троих неизвестных. – Ты знаешь, за что их убили?» «Мемориал» вывез из Чечни Гисаева, а также Шахмана Акбулатова и всю его семью, однако другие сотрудники «Мемориала» отказались уезжать – несмотря на решение дирекции закрыть свои бюро на Кавказе, по меньшей мере на несколько месяцев. «Они под ударом и хотят принять открытый бой, – сказала мне одна русская знакомая, которая их хорошо знает. – Это задача “легкой бригады”. Они в таком гневе и настолько ощущают себя виновными в убийстве Натальи, что рвут на себе рубашку и говорят: “Ну, стреляй, это наконец позволит нам ответить на свой лад”. Даже Орлова я никогда таким не видела». 10 августа незадолго до инцидента с Гисаевым, в свою очередь, были убиты двое чеченских сотрудников гуманитарных организаций: Зарема Садулаева, директор небольшой неправительственной организации, занимающейся главным образом изготовлением протезов и реабилитацией молодых инвалидов, и ее муж, Алик Джабраилов – и убили их, несомненно, силы безопасности Кадырова. Открыто представившиеся милиционеры пришли за Аликом в офис неправительственной организации в конце утра; Зарема, которая была на четвертом или пятом месяце беременности, беспокоилась за мужа, хотя милиционеры оформили этот арест как акцию рутинного контроля, и настояла на том, чтобы ей разрешили следовать за ним. Спустя несколько мгновений один из милиционеров вернулся в офис Заремы, чтобы забрать мобильники и ключи от автомобиля этой четы, сел в машину и уехал. На следующее утро в окрестностях города в багажнике этой машины нашли два трупа – супругов застрелили; перед этим Алика долго пытали, а пальцы у Заремы были сведены судорогой, в спине остался глубокий след ножа. Эти убийства определенно еще больше, чем убийство Эстемировой, испугали небольшое сообщество сотрудников гуманитарных организаций и правозащитников Чечни: все точно знали, за что убили Эстемирову; она противостояла Рамзану, и система, в которой он является непререкаемым лидером, в конце концов избавилась от нее или по крайней мере дала зеленый свет одному из своих агентов, которому непосредственно угрожало одно из ее расследований. Но ничего такого не было в случае с Садулаевой и Джабраиловым; даже если Зарема, которую все жители Чечни знали под именем Раяны, была одним из организаторов молчаливого марша женщин, которые попытались пройти через весь Грозный, протестуя против убийства Эстемировой – хотя и не доходя до Большой мечети, – она никогда не вмешивалась ни в политику, ни в «опасные» темы; она и ее муж помогали молодежи и детям – и все, и никто не мог понять, за что их так жестоко убили. Согласно Черкасову, речь могла идти о «рутинном оперативном расследовании», о совершенно будничной операции: накануне их ареста в горном Веденском районе один боевик, как говорят, «вышел из леса» и в качестве цены за свой выкуп назвал два имени; одного немедленно арестовали, другой же скрылся под выдуманным именем, по адресу, которого кадыровцы не знали; а вот Алик Джабраилов знал этот адрес, и потому-то его арестовали. Он долго отказывался дать информацию, слишком долго, а в конце его замучили до такой степени, что его невозможно было отправить домой или даже в больницу, как это часто делают; и тогда его убили, как опорожняют помойное ведро, и жену вместе с ним, возможно, потому, что она слишком много знала. Вот и все.

Во время моей поездки, случившейся за несколько месяцев до этих событий, подобные вещи казались невозможными. В наши дни поехать в Чечню несложно. С самого начала российские власти, фигурально говоря, развернули передо мной красный ковер: выдача виз и пресс-аккредитации проходили без единого вопроса и без всяких рекомендаций, поскольку власти были явно довольны, что весьма известный европейский писатель сам едет в Чечню, чтобы констатировать большие успехи, которые там достигнуты. По случайности я прибыл в Москву в день, когда Россия официально объявила об окончании контртеррористической операции в Чечне, об отмене особого режима КТО[13], действовавшего с октября 1999 года; но даже если некоторые ограничения и оставались, мы с Томасом Дворжаком располагали специальным разрешением для журналистов от Министерства внутренних дел, выданным нам без всяких проблем. В Москве в бюро путешествий, расположенном буквально в стенном шкафу без окон на четвертом этаже какого-то жалкого здания, я купил два билета до Грозного; затем мы сели в самолет в аэропорту «Внуково» и полетели, словно в любой другой район страны. Единственным документом, который потребовался от меня при вылете, был штамп о московской регистрации, а по прибытии в Грозный пассажиры выходили из аэропорта пешком, без малейшего контроля. Надо было внимательно смотреть, чтобы заметить пистолеты под куртками некоторых людей, сопровождавших багаж, который выгружали из грузовика прямо на землю; если бы не это и не большие, украшавшие фасад аэропорта плакаты с российским президентом Дмитрием Медведевым и покойным Ахмад-Хаджи, то можно было бы подумать, что мы находимся где-нибудь еще. Огромная груда разбитых пассажирских самолетов, заполнившая всю взлетно-посадочную полосу в 1996-м, единственный раз, когда мне довелось воспользоваться этим аэропортом, исчезла, как и траншеи, артиллерия, опоясывавшая аэропорт колючая проволока; лишь чистенький военный лагерь к северу от взлетно-посадочной полосы и военный Ми-8, пролетевший сразу после вылета какого-то московского самолета, напомнили, где мы находимся. Тамир, молодой пресс-атташе, получивший задачу принять нас, предложил нам устроиться в лучшем в городе отеле при аэропорте; когда же я сказал ему, что предпочел бы другой отель, в центре, и прежде всего частный, он состроил недовольную гримасу (должно быть, счел его слишком жалким), но проводил нас туда без всяких возражений. «I’m available 24/7», – бросил он нам на превосходном английском языке, пока мы выбирали себе комнаты, «Ко мне можно обращаться 24 часа в сутки, 7 дней в неделю», – но за две следующие недели я видел его считанные разы, когда обращался к нему с целью о чем-нибудь спросить. После того что рассказали мне друзья-журналисты, хорошо знавшие Чечню, я ожидал гораздо большего надзора и даже контроля. Последний раз я посетил Чечню в январе 2001 года, и тогда всякое перемещение требовало разрешения с указанием, по какой дороге я поеду, и с упоминанием гуманитарной организации, на которую работаю; это был один из очень редких случаев, когда я отказался от охраны, чтобы ездить по Чечне; теперь же я мог целыми днями прогуливаться по Грозному в одиночестве, пока Томас тоже гулял или ездил в такси, фотографировал город и его обитателей – гулял, засунув руки в карманы, и, казалось, мы в полной безопасности. Надо привыкнуть к этому ощущению внешней нормальности: в первый вечер, когда я гасил свет, чтобы лечь спать, в сплошной черноте меня стремительно охватило скрытое и глухое ощущение тревоги. Я никогда не спал в этом городе в доме без охраны, без бронированной двери и железных шлагбаумов – а теперь от внешнего мира меня отделяла всего лишь ненадежная деревянная дверь. Внезапно я ощутил себя чрезвычайно уязвимым. Но это быстро прошло.