На полдороге к вестибюлю она обернулась:

— Я знаю, что эти деньги были ваши, мистер Билл. Спасибо».

Другой эпизод из воспоминаний Дженнингса мимолетнее, но не менее красноречив:

«Мы свернули за угол в темную, грязную улицу. Какой-то ужасный, опустившийся оборванец, тяжело волоча ноги, прошел мимо нас. Он был трезв. Голод (если вы сами когда-либо испытывали голод, вы безошибочно прочтете его на лице ближнего) — голод смотрел на нас из этих жадных глаз.

— Эй, друг! — Билл поравнялся с ним и сунул ему в руку бумажку.

Мы пошли дальше. Через минуту оборванец нагнал нас:

— Простите, мистер, вы ошиблись, вы дали мне двадцать долларов.

— Кто вам сказал, что ошибся? — ответил Портер и пошел дальше»[296].

Конечно, он не ошибся. Буквально через час выяснилось, что эта двадцатка — его последние деньги. Для него было совершенно обычным делом, увидев в глазах человека мольбу, услышав просьбу о помощи, тотчас сунуть руку в карман и отдать, не глядя, всё, что там оказывалось. Сколько таких случаев было, когда он отдавал последнее — бог весть! — но уверен, что за годы жизни в Нью-Йорке — великое множество.

В своей книге Дженнингс утверждал, что помощь людям имела и оборотную сторону — так писатель оплачивал те знания об обездоленных жителях «города четырех миллионов», которые иным образом он раздобыть не мог и которые затем использовал в своих сюжетах. На самом деле, скорее всего, Дженнингс так не думал: просто это была попытка объяснить (прежде всего для самого себя) необъяснимое, с его (читай: «нормального» обывателя-американца) точки зрения, поведение своего друга. Он искал рациональное зерно — то есть выгоду, которую должен был (а как же иначе!?) тем или иным образом обязательно извлекать писатель. Он не мог понять, что О. Генри занимался благотворительностью отнюдь не потому, что постоянно находился в поисках сюжетов — истории несчастных, затем попадавшие на страницы новелл, были скорее побочным эффектом этой деятельности. Двигало им другое. Сострадание и искупление. За то, что так несправедлив и так несовершенен мир. За то, что он преуспел, а они не смогли, хотя не менее заслуживают успеха. Помочь им «схватить судьбу за хвост» он, конечно, не мог, но утешить мог вполне. И утешал, как умел — когда добрым словом, когда оплаченным визитом к врачу, но чаще — деньгами, обедом — тем, что этим людям было нужнее всего.

О. Генри никогда не участвовал в так называемой «организованной филантропии». Не столько потому, что чурался публичности, сколько по причине того, что полагал «филантропию напоказ» делом пустым и лукавым (свое отношение к благотворительности подобного рода он с присущим ему блеском выразил, например, в рассказе «Кафедра филантроматематики») и предпочитал помогать напрямую, «просто так», без плана и системы — глядя в глаза тому, кто нуждается. Он даже специально свел знакомство с врачом, — тот лечил неимущих, — чтобы направлять к нему тех, кто нуждается в медицинской помощи, и оплачивал лечение этих пациентов.

Конечно, в этой своей филантропии «прямого действия» писатель не раз и не два оказывался «в дураках», становился жертвой мошенников, людей аморальных и нечистых на руку. Однажды он приютил у себя на Ирвинг-плейс начинающего писателя — молодого человека, который на поверку оказался лентяем с задатками паразита. Тот прожил у него несколько месяцев на всём готовом, но вместо сочинительства пьянствовал и тянул с хозяина деньги на развлечения, до которых, как оказалось, был большой охотник. О. Генри стоило немалого труда выдворить его со своей жилплощади. Но еще больше его возмутил такой случай. Одна из проституток, прослышав о странной щедрости господина, который ничего не требует взамен, попросила у него денег, чтобы съездить навестить больную мать. О. Генри дал ей 50 долларов. Затем последовала просьба еще о пятидесяти — мама была уже при смерти. Потом он вручил еще 50 и… тут узнал (скорее всего, от одной из товарок просительницы), что его нагло обманывали — девица никуда не ездила, за мамой не ухаживала, да и про наличие мамы у этой особы никто никогда раньше от нее не слышал.

Эта история приключилась на глазах у Дженнингса. Он вспоминал, что никогда прежде не видел своего сдержанного друга таким взбешенным, не слышал, чтобы он так ругался. Но, отметим (Дженнингс и другие подтверждают это), случай этот не отвратил О. Генри от благотворительности — от странного для многих и многим непонятного «гарун-аль-рашидства».

Большинство из этих людей и не читали сказок «Тысяча и одна ночь». И судьба им выпала другая — не такая, как у нашего героя. Где им было понять Уильяма С. Портера, который — существуя теперь под именем «О. Генри» — мог позволить себе быть хотя бы немножечко волшебником. Разумеется, добрым волшебником — для тех, кто давно утратил веру в чудесное.

Конечно, никто из писавших об О. Генри не мог пройти мимо его «гарун-аль-рашидства», отыскивая в воспоминаниях знавших его людей и приводя в своих книгах многочисленные примеры безрассудных трат. Но далеко не каждый удовлетворился объяснением, что именно безумное расточительство нашего героя вынуждало его время от времени балансировать на грани полного безденежья и постоянно прибегать к займам. В результате возникла вполне конспирологическая версия, что у писателя были и иные расходы — причем изрядные, о которых он не просто умалчивал, а весьма тщательно скрывал. Только они-де и способны объяснить его жизнь «на грани» — он постоянно был вынужден кому-то и за что-то платить. Так появилась история о шантаже, объектом которого в нью-йоркские годы стал писатель. Первым ее озвучил Дженнингс. Довольно невнятно и без особенных подробностей он упомянул в своей книге о некой «женщине в черном», в течение нескольких нью-йоркских лет тянувшей из писателя деньги. По его словам, он даже видел ее, когда она приходила за последним взносом. Почему за «последним», объясним позже. Сейчас же озвучим то, что было известно о ней Дженнингсу.

Ссылаясь на О. Генри, он рассказывал, что женщина эта объявилась в 1905 году. Якобы она родом из Остина, была знакома с Атоль, знала о растрате, о суде и о тюремном заключении Портера и грозила предать гласности то, что ей известно. Она была замужем, жила где-то неподалеку от Нью-Йорка и частенько приезжала в город. Муж ее был богат, но скуповат, а она любила наряды и красивую жизнь. На всё это денег, что отпускал супруг, ей не хватало. Поэтому — пусть не подумает ничего дурного такой знаменитый и такой богатый писатель! — она и обратилась к нему за вспомоществованием. Он же помогает людям? Долгое время она довольствовалась сотней долларов в месяц, затем ее аппетиты возросли до полутора сотен. О. Генри исправно платил. Но в тот день, когда Дженнингс увидел ее, она пришла к писателю за иной суммой: ей срочно понадобилась уже тысяча долларов. И раздобыть ее нужно было немедленно. Возможно, полагал Дженнингс, он так бы никогда и не узнал о шантаже, но в тот момент О. Генри был очень взволнован — собственных денег у него, как обычно, не было, а максимальная сумма, что он мог найти быстро, — не больше 150 долларов.

Рассказ О. Генри (а еще более то, что он очень редко видел своего друга настолько взволнованным) подвиг Дженнингса на некие действия в отношении таинственной особы. Что он с ней проделал (очень хотелось бы верить, что не убил) — неизвестно (Дженнингс об этом не пишет). Но спустя некоторое время он сообщил другу, что никогда больше эта женщина тревожить его не будет[297]. Судя по всему, и не тревожила.

История, изложенная Дженнингсом, приключилась в 1907 году. Следовательно, после этого, в 1908-м, О. Генри должен был жить уже без всяких долгов. Тем более что в тот год он заработал кругленькую сумму — аж 14 тысяч долларов. Но, как мы знаем, этого не случилось — из спорадического безденежья он так и не вышел. Перебои подобного рода происходили постоянно — до самой кончины писателя.