— Дело приостановили. В Турции их судили, но в заключении пробыли они недолго. Турки отпустили их в ФРГ, насколько нам известно. Почему вспомнили?

— Один из них прислал письмо моей знакомой, Ольге Найде, вернее передал.

— Через кого?

Геннадий Иванович рассказал, что электрик из треста, немец, работавший вместе со Шмидтами, побывал у своей

тетки в Западной Германии и там встречался с ними. Он и привез послание.

— Ольга мне сама показала письмо.

—■ Что в нем, если не секрет?

Геннадий Иванович достал из папки письмо.

— Ничего особенного. Вспоминает, как он ее преследовал, сожалеет, что она теперь далеко от него и ему не дотянуться до нее. Видимо, был к ней неравнодушен.

Я поинтересовался, как она отнеслась к письму.

— По–моему, совершенно безразлично. Возьмите, может, пригодится.

Я пригласил следователя, который записал адрес Шмид- та–младшего. Письмо мы не взяли.

— Опять Ольга, Алексей Иванович, — сказал Зорин. Видимо, следует допросить того, кто привез письмо.

— Решим, — сказал я Зорину, с тем, чтобы не обсуждать этот вопрос при Гришанове.

В раскручивавшуюся митинговую эйфорию вплеталась избирательная кампания. Подгоняемая неуправляемыми переменами, Россия митинговала как в семнадцатом году. Тогда каждый мог взобраться на помост и оттуда кричать во всю ивановскую за тех, кто ему были ближе или за тех, к кому примыкал. С тех пор прошло больше семидесяти лет, время было другое. Сила и власть оказались у того,¹ кто держит в руках микрофон. Его захватили те, кто камня на камне не оставлял от прошлого, кто макая веник в бочку с тягучей ядовитой краской, мазал все прожитые последние семьдесят лет чернухой.

Один из космонавтов, из когорты отважных и сильных, выдвинутый кандидатом в депутаты, попытался урезонить мазил, требуя по праву дать ему микрофон на митинге. Толпа зашумела, видя, как оттесняют космонавта.

— Говори, что ты хотел, — не выпуская из рук микрофона, снизошел представитель верховодившей команды из Москвы.

— Товарищи! Наша могучая советская Родина открыла дорогу в космос … — успел он сказать.

— Это мы уже проходили, — с издевкой прервал его рядом стоявший из той компании.

Космонавт еще что‑то говорил, но микрофон от него

был уже далеко и его никто не слышал. Так закончилось его выступление.

Главенствовал на помосте злорадствовавший столичный кандидат, привлекавший к себе обывателей скандальной тяжбой с властями из‑за своей карьеры. Его натренированная команда без зазрения совести затыкала рот каждому, кто пытался высказать свои трезвые суждения, обратить внимание митингующих на уборку урожая, иначе можно остаться без хлеба; на работу у станков на заводах, иначе нечем будет пахать.

— На митингах–дебошах мы далеко не уедем, сядем на мель, — заявил один из кандидатов в депутаты. Его тут же, по призыву дирижировавшего на митинге, захлопали и освистали.

Кочевавшая же по краю команда не заботилась о хлебе, напевая: «Мы не сеем и не пашем …». Она вытаскивала какую‑нибудь домашнюю заготовку, приправленную скандальной архивной историей и подавала ее так, что в толпе раскрывались рты, как на театрализованном шоу.

— Я в суд подал на Рыжкова и Крючкова, — вопил пришелец из Москвы.

Избирательная кампания — новинка, вызвавшая политизацию масс, набирала обороты.

Я не собирался в ней участвовать, не думал о депутатском месте, однако на одном из заводских собраний был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета России. На этом заводе я не раз бывал, знал его производство и сложности, которые испытывал завод в выпуске продукции, стремился помочь коллективу. Даже затащил на завод секретаря крайкома, чтобы он познакомился с заводскими проблемами и выслушал директора. Обошли некоторые цеха, посмотрели, побеседовали с рабочими и инженерами и даже пообедали в заводской столовой. Секретарь крайкома обещал решить вопросы, связанные с расширением производства и строительством жилья.

Может все это и послужило поводом для выдвижения меня рабочим собранием кандидатом в депутаты. Несколько дней раздумывал, пока не навестил меня Геннадий Иванович, повлиявший на мое решение. Он приехал в город поздравить кого‑то с днем рождения и заодно побывать в научно–исследовательском институте, занимавшемся проблемами крепления скважин. Я поделился с ним моими сомнениями.

— Сегодня тринадцатое, чертова дюжина. Но и в этот

день рождались в войну дети. Жизнь брала свое. Правда- дитя войны, мне пришлось поздравить и вручить цветка под забором и в этом не моя вина, но все же, все же… А по сему не гоже, Алексей Иванович, фронтовику отказываться, коль народ выдвигает. Кому же, как не вам, быть депутатом.

После этого разговора я дал согласие баллотироваться по избирательному округу. Никакого опыта участия в избирательной кампании у меня не было, как не было и команды, которая бы со знанием дела проводила избирательные мероприятия. Уже дав согласие, я терзался мыслью о снятии своей кандидатуры, видя нечистоплотность, закулисные сговоры по формуле — ты мне, я тебе, интриги, оскорбления и юхевету со стороны одного из тех, кто лез напролом. У него был завод и деньги, заводские, а следовательно сила. Он не скупился на громогласные обещания сделать жизнь райской, еще до построения коммунизма, на который он часто ссылался в своих речах. Я не мог лгать, обманывать людей, не мог идти по головам к депутатскому креслу, как и не мог обещать увеличить зарплату, обеспечить бесплатными обедами женщин на заводе.

От навалившихся переживаний, которые я держал в себе, от бесконечных раздумий о людях, которых я узнавал в ходе предвыборной кампании, о их лицемерии, не известном доверчивым избирателям, почувствовал боли в сердце, месторасположение которого я точно не знал. Обратился к врачу. Предложили обследоваться в стационаре.

На свою беду, ничего не подозревая, я попал к врачу- экспериментатору. Меня отпугивал его холодный, безразличный взгляд, таивший надменность, неприязнь к пациенту. Он как бы отбывал повинность, обходя больных, держал меня в какой‑то неопределенности. Поначалу не находил ничего угрожающего и даже собирался меня выписать. Об этом мне по секрету сказала тихо сестра, молодая женщина с безупречно чистым, греческого стиля лицом, словно изваянным античным скульптором.

Ее белый халат, белая косынка на голове с вышитым крохотным красным крестиком придавали ей строгий вид сестры милосердия и отличали от других сестер, непрерывно сновавших по больничным коридорам. Она —- Ирина, представлялась мне идеальной сестрой, всегда чем‑то озабоченной, наделенной милосердием природой, без чего

медицинская сестра — не сестра, а бесчувственный надзиратель.

Она редко улыбалась. Но, когда на ее лице расплывалась улыбка, она была целительной, на какое‑то время унимавшей все болячки, становилось светлее и уютнее на душе.

Она приносила таблетки, делала инъекции, каждый раз поправляла одеяло или взбивала тощую больничную

подушку.

Мне казалось, что она сопереживала мое вынужденное пребывание на скрипучей палатной койке и поэтому я верил ей больше, чем мудрому врачу.

— Отдохните, — однажды сказала она, взяв у меня из рук книгу.

Полистала, посмотрела на обложку, вздохнула и положила на тумбочку.

Я читал «Жизнь взаймы» Ремарка. Понимал, что не совсем подходящий сюжет для больницы, но и не худший вариант, поскольку автор в повествовании утверждал личную порядочность обреченных, простых смертных, противопоставляя представителям высшего общества, которые гнили заживо во лжи и подлости, но не брезговали никакими приемами за место под солнцем. Что‑то подобное проявлялось и у нас.

— Хотите я принесу вам что‑нибудь другое? — спросила Ирина.

— Что? Я не читаю все подряд, я пленник своих представлений о земном бытие, пленник своей мечты…

— «Подругу французского лейтенанта» Джона Фаулза читали?