— Повтори им по-английски, — подсказал Пермогорову Корешков. — Русский язык Лона, видимо, совсем забыла, а Моррис его и раньше не знал.

Пермогоров, кивнув, сказал им то же самое по-английски, а затем пояснил, что именно он от имени их тети вел с ними двухгодичную переписку, и назвал при этом свое имя.

Громко расхохотавшись, Леонтина первой протянула ему свою маленькую ручку:

— Спасибо тебе, Юра, за добрую, заботливую тетю! И за понятный только нам ее эзопов язык! Спасибо еще за то, что ты вселял в нас надежду и веру в наше досрочное освобождение из тюрьмы.

После этого они еще много шутили и смеялись, пока их не пригласили к стоянке машин. Морриса и Леонтину посадили одних в служебную «Чайку». Она поехала впереди остальных машин. По обе стороны дороги стояли в разноцветных листьях деревья, на обочинах вовсю уже жгли костры и пахло гарью уходящей осени. Налетевший ветерок сорвал горсть сухих, умерших листьев, и несколько из них влетели в открытое окно машины. Моррис, подобрав их, улыбнулся и, вскинув глаза на супругу, сбивчиво проговорил:

— Давай соберем наших старых друзей. Я так давно не видел их!

Но Леонтина, очевидно, услышала только последние слова и задумчиво обронила невпопад:

— Люблю я смелых мужиков. Жаль вот, не было их на нашей встрече.

На развилке дорог машина резко свернула на кольцевую автостраду, потом еще раз куда-то в сторону от Москвы. Они ехали на секретный объект нелегальной разведки, где их ждали уже ближайшие соратники по работе в Соединенных Штатах Америки и Великобритании, которых не было на встрече в аэропорту Шереметьево, — Марк, Бен, Джонни, Клод, Твен и Леонид Романович Квасников…

Сообщения о досрочном освобождении из английских тюрем советских разведчиков-нелегалов Морриса и Леонтины Коэн не передавались ни по Всесоюзному радио, ни по Центральному телевидению, не публиковались они и в печати.

Лишь через несколько дней появился закрытый секретный Указ Президиума Верховного Совета СССР:

После издания этого указа в ЦК КПСС было вторично направлено ходатайство Комитета госбезопасности о приеме Коэнов в советское гражданство. Однако секретарь ЦК М. А. Суслов, по-прежнему считая их «провалившимися» разведчиками, не пожелал наложить на документе никакой резолюции, решив предварительно устно обсудить этот вопрос с Ю. В. Андроповым.

Андропов сразу понял, что у Суслова нет желания ставить свою подпись на записке, что он решил предварительно подстраховаться устным разговором, и потому при встрече с ним спокойно объяснил:

— Вы напрасно, Михаил Андреевич, не доверяете Коэнам. Интернационалисты Коэны участвовали в выполнении многих опасных операций советской разведки в Соединенных Штатах и Великобритании. И они выполняли их хорошо. Мне тем более непонятны ваши сомнения и колебания после того, как вы уже однажды поставили свою подпись на представлении об их награждении орденом Красного Знамени.

Суслов, уставившись холодными серыми глазами на Андропова, резко обронил:

— Вы забываете, Юрий Владимирович, что тот указ о награждении был закрытым. О нем никто никогда не узнает, кроме ваших подчиненных. А вот решение о принятии американцев Коэнов в советское гражданство может сразу стать достоянием прессы.

— Я не вижу в этом ничего предосудительного, — не согласился с Сусловым Андропов, — Почему вы считаете, что американцы не могут стать советскими гражданами?.. Мне хотелось бы напомнить вам, уважаемый Михаил Андреевич, что мы знаем своих людей больше, чем вы и остальные члены Политбюро. Что касается Коэнов, то, поверьте мне, они заслуживают от нашей Родины гораздо большей благодарности за свои дела. Эти люди достойны самого высокого уважения в нашем обществе за их достоинство, мужество и умение работать. Чего, к великому сожалению, недоставало часто тем, кто, выезжая в служебные командировки за границу, оставался там, изменяя Родине. Хотя вы знаете, все они носили советское гражданство. А Коэны во время допросов, суда и девяти лет заключения не выдали англичанам секретов и, несмотря на провокационные угрозы и многочисленные обещания в лучшем устройстве жизни, не предали нас, приехали все же в нашу страну. Я уже не говорю об американцах, с которыми они вообще отказались встречаться во время своего пребывания в тюрьме.

Ничего не сказав в ответ, Суслов молча взял документ и рядом с подписью министра иностранных дел поставил свою…

Американцы по рождению, ставшие гражданами СССР, Леонтина и Моррис Коэны жили до недавнего времени в Москве на Патриарших прудах. На стенах их скромной двухкомнатной квартиры было много фотографий друзей и товарищей по совместной работе в Великобритании и США — Гордона Лонсдейла (Конон Молодый), Абеля (Вильям Фишер), Твена (Семен Семенов) и других разведчиков, имена которых еще не раскрыты. Рядом с ними и вперемежку — рисунки и линогравюры с дарственными надписями их автора — Рудольфа Абеля. Детей у них не было. Господь дал Моррису прекрасную жену, они беззаветно любили друг друга, но его серьезное ранение в Испании лишило их родительского счастья.

Работая на советскую разведку, Коэны жили двумя жизнями — своей собственной и той, которая была расписана в их легенде. Для двух таких жизней они имели одно сердце, одну нервную систему и один запас человеческих сил. Сотрудничество же с разведкой требовало от них постоянного напряжения нервов и сил, строжайшей дисциплины, трезвой расчетливости и готовности идти на риск, огромной выдержки и хладнокровия. Лишь человек, свято веривший в идею, убежденный в правоте своего дела, мог посвятить себя такой работе. Когда Коэнам после освобождения из тюрьмы пришлось выбирать, где им жить дальше, они без колебаний предпочли англоязычным странам Советский Союз.

Считая Россию вторым домом, своей второй родиной, Коэны, не колеблясь, приняли советское гражданство и начали в Москве свою особую, только им присущую жизнь. Но, как и раньше, за границей, она оказалась опять двойной: одна со всеми ее особыми секретами, когда надо было, как этого требовали служебные инструкции, тщательно скрывать от окружения свою прошлую жизнь, свои подлинные имена и фамилии, не говоря уже о кличках; другая — настоящая, совсем не такая, какой она была в последнее время в Лондоне. Если раньше, до командировки в Англию, москвичи казались им добродушными, приветливыми и счастливыми — такова, кстати, особенность первой любви, когда она запечатлевает предмет или живое существо таким, каким он или оно предстает в минуты памятного знакомства, но теперь, по прошествии нескольких лет, они увидели их в бесконечных очередях за самым необходимым совершенно другими, обозленными и мрачными.

— Мне казалось тогда, — вспоминала в 1989 году Леонтина Коэн, — что люди потеряли веру в «светлое будущее». Нищета, отчаяние, безнадежность и страх, наполнившие их души, — все это, конечно, вырывалось наружу. Интеллигенция, мы видели, задыхалась от отсутствия свежего воздуха и свободы творчества, она часто подвергалась преследованиям со стороны все той же партийной элиты, которая что хотела, то и делала. Мы преспокойненько наблюдали, как люди из этой элиты, не будучи избранными своим народом, пробирались в высшие эшелоны власти и напрочь забывали о тех, кто творил для них благо. Мы были вынуждены постоянно молчать. Что поделаешь? Бунтовать или критически высказываться о существующей власти в стране, которая для нас являлась точкой опоры и в Америке, и в Англии, особенно когда нас арестовали там, было бы подло и непорядочно. В гостях, мы понимали, следует сохранять приличие: не шуметь и не возмущаться. Вот мы молча и наблюдали. И если с кем-то делились своими мыслями и рассуждениями о политических ошибках и просчетах руководства советского государства, то только среди близких нам по духу и профессии людей: с Кононом Молодым, Семеном Семеновым, Рудольфом Абелем, Джорджем Блейком и Анатолием Яцковым…