— Двое полицейских нас обогнали. Спешно куда-то скакали. А вслед за ними почтовая подвода под охраной, с солдатом, — добавила Маша, переглядываясь с Катей и как бы получая ее согласие на этом и закончить сообщение отцу о встрече на тракте. О том, как Карпухин велел их подвезти, рассчитывая, по-видимому, в Семилужках устроить увеселение, девушки рассказывать не стали: было в этом что-то недостойное, скабрезное.

— Пиши — пропало!.. Тут по Сибирскому тракту по такие дела делались. Караваны с золотом грабили.

И шито-крыто до сей поры. А уж сумки-то с сиротскими деньгами найдут где запрятать. — Лукьянов усмехнулся. — Гм, двое полицейских! Хвати, так они, эти полицейские, в доле с варнаками… Нашли кого граоить, будь они прокляты! Пусть эти деньги сирот и вдов встанут у них поперек горла!

"О, да он в гневе беспощаден!" — с искоркой удовлетворения подумала про себя Катя, заметив, как разноцветные глаза Лукьянова сощурились, словно у кота, и засверкали в сумраке каким-то металлическим отливом.

— Ты вот меня про деревню спрашивала, Катя: поднимется ли, дескать? — помолчав, заговорил Лукьянов, озабоченно морща лоб и постукивая длинными пальцами о столешницу. — Шибко трудное это дело.

Лучшую силу взяла война. Заколыхалась деревенская жизнь, и теперь ничем не остановить эту тряску. Уляжется само по себе — ладно, а не уляжется другим временам придет начало. Коренное с места стронулось, — как бы заключая свою мысль, прихлопнул ладошкой о стол Лукьянов.

Кате хотелось спросить Лукьянова, в чем ему представляется выход деревни из встряски, о которой он сам заговорил, но дверь широко открылась и на пороге показалась Татьяна Никаноровна, да не одна, а с какимто мужиком позади.

— К тебе, Степан, вон от старосты, посыльный, — сказала Татьяна Никаноровна и отступила от двери в сторону.

Посыльный был с батожком в руках, в тулупчике под опояской, в черных пимах, в шапке-ушанке, надвинутой на заросшее бородой морщинистое лицо. Лукьянов встал, шагнул навстречу, пригласил посыльного присесть, но тот замахал рукой, дребезжащим от старости голоском сказал:

— Нет, нет, Степаха, побегу. Староста велел вечером обойти всех. На сборню поутру. И не вздумай не прийти. Загрызет он меня.

— А чего он собирает-то? Опять царю солдаты понадобились? — спросил Лукьянов. Он и предположить не мог, что не староста, а сами мужики, противники старосты, подослали старика с этим наказом.

Посыльный закрутил головой:

— И не спрашивай! Велел прийти, и все.

— Ну а писарь-то неужто ничего не пояснил?

— Писарь-то? Пояснял. Сказывают, будто Кондрата Судакова с бабой и ребятишками на судьбище выводят.

— Чем они провинились? — спросила Татьяна Никаноровна, переглядываясь с Машей и Катей.

— Рыбу, сказывают, в недозволенном месте ловили.

— Как это так? Что это за недозволенное место?

Бариново, что ли? Вроде помещиков у нас нету, — сказал Лукьянов, но посыльный замотал головой и поспешил уйти.

— Не подведи, Степаха. Съест староста живьем, — бормотал старик, постукивая батожком и осторожно прикрывая за собой дверь.

"Сборная" размещалась в пустом доме Калистрата Лычкова. Таких "бросовых" домов в Лукьяновке было уже около десятка. Война делала это просто. Хозяин погибал на фронте, а хозяйка с малолетними детьми и древними стариками, стиснутая беспроглядной нуждой, отправлялась мыкать горе куда-нибудь поближе к родне, а то и в город. Какую бы цену ни вздумала назвать хозяйка за дом, даже самую пустяковую, покупателей все равно не находилось. Дома бросали, как самую ненужную ветошь, и если что-то платили за них, то платили сами же жившие тут. Платили слезами. Чем больше лет было прожито в доме, тем горше было расставание с ним, тем круче были замешены на солях печали горькие слезы, тем больше лилось их…

Дом солдатки вдовы Нелиды Лычковой просторный, как сарай. Срубленный в свое время на четыре угла, он внутри был перегорожен тесовой переборкой. Нелида вот уже два года как уехала на шахты. Сказывали, что там на мужской, тяжелой работе можно хоть заработать на кусок хлеба. А тяжести не пугали ее, лишь бы получить что-нибудь на пропитание.

Дом приспособили к нуждам "обчесава". Староста велел выломать переборку, смастерить из плах и чурбаков скамейки, протапливать изредка, чтобы не завелась в нем плесень…

Уж как староста таил, о чем пойдет разговор на сходке, но еще вечером все узналось. И мужики, и бабы, и старые, и малые были взволнованы предстоящим сходом. Слыхано ли, чтоб за ловлю рыбы на омутах выводили на судилище? Нет, такого в Лукьяновке еще не случалось. Правда, прежде бывало, когда сход разбирал проступки односельчан. Лукьянов не один год жил на свете, помнил все эти случаи. Однажды вывели на еход Платона Охотникова с сыном Савкой за злостное хулиганство. И отец и сын не пропускали ни одного праздника, чтоб не учинить драку. Доходило до увечий. Напившись до потери сознания, они отправлялись в "Полтаву" новосельческую часть села и тут так нахально вели себя, что пришельцы из Полтавской, Смоленской и Могилевской губерний хватали их за грудки. "Эй, земляки! "Сибирь" бьют!" — орали они благим матом.

Их связчики только этого и ждали. Ватага парней из "Сибири" врывалась к новоселам, и начиналась свалка…

Лукьянову чуждо было это деление на "своих" и "чужих". Он видел, что и те и эти хлебают нужду из одного корыта. Бросался он в самую гущу схватки, чтобы усмирить одичавших мужиков. Удавалось это не сразу и чаще всего с применением силы. Лукьянов был силач, да и ловок, как прирожденный стрелок. Поначалу он пытался утихомирить мужиков словами, но это только подливало масла в огонь. Как-то раз парни с "сибирских" улиц села огрели Лукьянова стяжком поперек спины, посчитав его заступником новоселов. Вот тут-то и вознегодовал Степан! Он надел кожаные рукавицы и принялся расшвыривать драчунов без различия, чей край они защищают — "сибирский" или "новосельческий". С той поры, стоило только возникнуть драке, бабы бежали к Лукьянову: "Спаси, Степан, от смертоубийства!" Лукьянов шел. Но, еще завидев его, драчуны разбегались кто куда мог, зная, что от Степанова кулака пощады ждать не придется. Случился, правда, у Лукьянова один раз пренеприятный казус: не рассчитав силы удара, он так хватанул мужичка из своей "сибирской" стороны, что хрустнули у того ребра. Лекарь из волости определил перелом трех ребер, забинтовал мужичка, велел лежать не меньше шести недель, чтоб сросся перелом. Мужикова родня попробовала жаловаться, ездила к адвокату в город, но тот оказался разумным человеком, сказал: "Хорошо, что ребра. Мог бы Лукьянов и голову снести. Старался не ради себя — мир да покой на селе устанавливал. Пойдете против Лукьянова — все село за него горой станет". Оно так бы и случилось, да только притихли после этого возмутители, решили, что адвокат говорит чистую правду, лучше уж молчать, чем собственную вину на другого сваливать.

…Сход "обстрамил" Платона с Савкой последними словами. Под конец встали они на колени, дали клятву бросить свою привычку. Сход предупредил: оступятся хоть единый раз — не жить им в Лукьяновке, сами не уйдут, принудят их к этому: избу по бревнышку раскатают, ворота жердями забьют, огород мусором завалят…

И еще помнил Лукьянов, как вывели на сход Кондрата Забабурина с тремя сыновьями и двумя дочерьми. А повод был такой: раньше условленного срока Кондрат с детьми проник в общественный кедровник и в великой тайне от односельчан начал шишковать. Семь кулей чистого ореха спрятал он в буераке, шишку бил только по ночам, обрабатывал ее в землянке, провеивал орех вдалеке от кедровников. И все же попался! Один из сыновей, выйдя на гуляние, прихватил в карманы несколько горстей свежих орехов угостить свою симпатию. А девушка, видать, оказалась запасливой: мало того что грызла с милым во время гуляния, маленькую толику затаила, завязав в носовой платок. Утром дома платок возьми да развяжись. Орешки усыпали пол.