Поначалу публика восприняла войну довольно отвлеченно. Она шла где-то очень далеко. К тому же ни один полк из составлявших императорскую гвардию не был отправлен на Дальний Восток, так что мало людей в столице воспринимало происходящее как реальность. Следует отметить, каким бы шокирующим это ни показалось, что в Петербурге и Москве война была непопулярна. Это проявлялось в том малом интересе, которое к делам на Дальнем Востоке проявляли и правительство, и общество. Не были приняты никакие чрезвычайные меры; во главе армии и флота оставлены все те, кто, за редкими исключениями, занимали свои посты в мирное время благодаря фавору или дружеским связям. В боевых условиях они проявили свою техническую безграмотность, отсутствие опыта командования, неспособность руководить крупными соединениями. На театре военных действий, когда главнокомандующему сухопутными силами Куропаткину приносили донесения об очередном бое и с тревогой ждали от него решающего приказа, он во всех случаях отвечал одним словом: «Терпение! Терпение!» Не хватало боеприпасов и провианта, люди умирали, как мухи… «Терпение!» Это слово так и прилипло к главнокомандующему, которого теперь называли не генерал Куропаткин, а генерал Терпение.

В правительстве и в обществе никто не сомневался в победе. В Петербурге над японцами насмехались; на Дальнем Востоке умирали от их пуль. Но приходили известия о все новых и новых поражениях, и в конце концов ситуация стала очевидной для всех. Возникло беспокойство.

Наконец правительство обратило на события на Дальнем Востоке больше внимания. Это совпало по времени с почти полным разгромом русского флота. Среди многочисленных решений, принятых в это время, одно затрагивало нас непосредственно: адмирал Макаров, командующий Дальневосточной эскадрой, погиб при взрыве своего флагманского корабля «Петропавловск», и ему следовало найти замену. Тогда вспомнили о моем отце и назначили его командующим Дальневосточной эскадрой.

Отъезд отца в далекий край, где шла война, является моим первым детским воспоминанием. Эти образы, особенно один, одна картина, до сих пор стоят у меня перед глазами.

Матушка и мы с сестрой сели в специальный поезд нового главнокомандующего, чтобы проводить его из Севастополя до Харькова. Популярность моего отца была огромна. Со времени Русско-турецкой войны он был одним из главных героев страны. Рассказы моряков, наивные песни, лубочные картинки донесли до каждого крестьянина его имя и его образ. Кроме того, он был известен своими либеральными воззрениями и приверженностью новым вглядам, нередко вступавшей в конфликт с существующей системой. По пути следования поезда собирались толпы. На станциях к вагонуподходили целые делегации, и мы с сестрой, на руках гувернанток, смотрели из окон за этим народным движением. Мне было четыре года, сестре – три. Моего отца благословляли; ему подносили иконы, кресты, одни бедные и грубые, другие – усыпанные драгоценными камнями. Матушка насчитала их триста семьдесят.

Наконец, в Харькове мы расстались. Отец простился с нами по старому славянскому обычаю, соблюдаемому при отправлении в дальнюю дорогу, особенно на войну. Мы с сестрой были слишком малы, чтобы слышать об этом обычае, поэтому непривычные действия и слова отца потрясли нас и навсегда отпечатались в наших головках.

Итак, в Харькове, прямо на перроне вокзала, отец собрал нас перед собой. Гувернантки передали нас с сестрой на руки матери, которая поставила нас перед собой. Мы держались за ее юбку и смотрели на отца-адмирала. Ряды встречающих расступились. Отец подошел, опустился на колени, прямо на плиты платформы, и в этом положении попрощался с нами и попросил у нас прощения. Этот шестидесятилетний мужчина в полной парадной форме, посреди пришедшей встретить его толпы, стоял на коленях перед женщиной и двумя маленькими детьми. В полной тишине он произнес такие слова:

– Ты, жена, и вы, дети, простите меня за все то зло, что я вам причинил.

Ошеломленные и напуганные, мы с сестрой сами чуть не упали на колени.

Как известно, запоздалые усилия правительства уже не могли переломить ход событий на Дальнем Востоке.

Прибыв на театр военных действий, отец увидел, что численность эскадры катастрофически сократилась, те немногие корабли, что еще остались в строю, находятся в плачевном состоянии, большинство артиллерийских орудий непригодно к использованию. Вдобавок ко всему ощущалась нехватка снарядов. Матушка до сих пор хранит письмо отца, в котором он приоткрывает ей подлинное положение вещей, не решаясь обрисовать его полностью, и сетует на то, что до сих пор не получил необходимых для санитарных пунктов медикаментов, хотя отправил запрос уже пятьдесят дней назад.

Войска были деморализованы. Некоторые командиры тоже. Умножались случаи измены или халатности, которая в тех условиях была равнозначна измене. В последующие годы много говорили о героической обороне Порт-Артура: однако адмирал Небогатов, командовавший флотом, и генерал Стессель, начальник гарнизона, были сурово наказаны правительством. После капитуляции они были обвинены в ряде ошибок. Но виновны ли они были, или им просто не повезло? Как бы то ни было, и тот и другой были на десять лет посажены в Петропавловскую крепость.

И как не признаться, что меня сильно поразило такое совпадение: первые мои воспоминания связаны с Русско-японской войной. Случаю было угодно, чтобы эти записки, основную часть которых составляет рассказ о большевистской революции, начинались конфликтом на Дальнем Востоке. Таким образом, мои первые личные воспоминания относятся к тем самым событиям, последствия которых привели к беспорядкам, хоть и подавленным, но явившимся провозвестниками революции. Русско-японская война и ее катастрофический исход безжалостно высветили главных виновных: определенную категорию военных и государственных деятелей, влиятельных, но опытных лишь в светских делах, необразованных и руководствующихся устаревшими принципами; отдельных членов императорского окружения, ослепленных интригами и эгоизмом; наконец, самого царя, окруженного плохими советниками, поддающегося чужому влиянию, слишком неуверенного в себе, слишком благодушного и оптимистичного. Никто не пытался исправить недостатки существующего государственного здания, и тринадцать лет спустя они, еще более усугубившиеся, послужили причиной его обрушения. Кровопролитная Русско-японская война нанесла первый удар по этому зданию с облупившимся фасадом; народные возмущения, последовавшие за ней, поколебали его до самого фундамента, обнажив глубокие трещины. Но никто не пытался его починить, модернизировать. И при третьем ударе простоявшее века строение рухнуло.

Так русские люди моего поколения открывали глаза, чтобы увидеть затянутое тучами небо, прорезаемое первыми молниями той бури, в которой многим из них суждено было погибнуть. И сам я видел, как в смутах 1905 года эти угрозы конкретизируются.

Помню, в одно воскресное зимнее утро в Петербурге мы с сестрой были приглашены на детский праздник. Как я сейчас припоминаю, было самое начало 1905 года. До сих пор среди наших детских игр мы слышали о покушении на того или иного министра, а в некоторые дни взрослые говорили, что сегодня благоразумнее не выходить на улицу. Но в то воскресенье матушка разрешила нашим гувернанткам отвезти нас в семью, устраивавшую детский праздник.

После того как мы провеселились целый день, нас усадили в карету, чтобы везти домой. Наш кучер поехал обычной дорогой, но на одном перекрестке по жесту городового остановил лошадей. Этот полицейский был другом нашего кучера; он узнал его и, видя, что в карете сидят женщины и дети, посоветовал нам сменить маршрут; главное, сказал он кучеру, не ездить по Невскому проспекту, так будет разумнее.

Помню, наши гувернантки переглянулись и побледнели. А сестра и я очень обрадовались этому неожиданному инциденту. Кучер повез нас кварталами, где мы никогда раньше не бывали. Но новизна площадей и улиц, которыми ехали, удивила нас меньше, чем вид заполнявших их толп. Казалось, все люди высыпали из своих домов; они занимали проезжую часть и часто останавливали нашу карету. Но никто не оставался возле домов. Толпа двигалась именно по проезжей части, текла по ней ручьями, сливавшимися на площадях, и, казалось, грозила затопить весь город. Эта толпа, двигающаяся и шумная, так сильно отличалась от обычных русских толп – вялых и пассивных, что я спросил мою гувернантку: «В этих кварталах люди так развлекаются каждый день?» и «Почему они не ходят по тротуарам?».