— Пора, милейший, выключать радиолу… Я и свет уже выключаю.

— А луна?

— Что луна?

— А не могли бы вы заодно и ее выключить?

Когда наконец радиола умолкла, иллюминация, погасла, кто-то вдруг зазвонил школьным колокольчиком, тем, что похож на тронку чабанскую. Все затихли, вслушиваясь, как тает этот звук в притихшем саду, нежно тает вдали под покровом их выпускной ночи…

И снова тишина. Майор Яцуба подошел к дочери, стоявшей в кругу девчат.

— Линочка, домой! — И в голосе его слышатся заискивающие нотки.

— Нет, я не пойду, — отвернулась дочь. — Мы идем встречать восход солнца.

…Восход солнца застает их в степи.

В Москве выпускники идут встречать восход солнца на Красную площадь, в Киеве — на Владимирскую горку, а тут они вышли в степь, расстилавшуюся перед ними, как бескрайний синеющий мглистый океан. Сверху над ними раскинулся другой океан — небо; оно уже слегка светлеет на востоке, растет, волнует своим величием. А высоко-высоко, в далекой голубизне, купаются реактивные самолеты, небо от них так и звенит, и хоть солнца еще нет, оно еще где-то за изгибом планеты, но юноши и девушки уже предчувствуют, уже видят его вверху, в первых утренних лучах, от которых зарделся белый летящий металл.

Чем упорнее она бунтовала против него, тем больше он ее любил.

Не было такого унижения, на которое майор Яцуба не пошел бы ради своей Лины, не было таких трудностей и преград, которые он не ринулся бы преодолевать ради ее будущего благополучия. При одной мысли, что дочка может не пройти по конкурсу, что какие-то там институтские книгогрызы могут провалить ее на экзаменах, майор приходил в ярость и готов был хоть сейчас сражаться с обидчиками, стучаться во все инстанции, чтобы все-таки добиться своего. Дочь круглая отличница, играет на инструменте, у отца заслуги — да как они смеют ее не принять! Все сделает, чтобы пробить дочери дорогу и разоблачить преступную шайку, если она там, в институте, завелась. Любить свое дитя — это не значит только нежить его да баловать. Ты сумей грудью пробить ему дорогу — вот где настоящая любовь! Устроить дочку в институт — это, на его взгляд, стоило самой ожесточенной борьбы; распаленная фантазия рисовала дело во всех сложностях и неожиданностях: в приемных комиссиях (вполне вероятно!) может оказаться засилие взяточников, которые прибегают к хитрейшим методам в своей преступной деятельности, взятки берут тонко, осмотрительно, через третьих лиц — о таком он читал в газетах и слыхал не раз. Взяток давать он не собирается, это опасно, он сумеет иначе расчистить путь своей медалистке: закованный в латы своих заслуг, тараном пойдет вперед, призовет на помощь влиятельные знакомства, которые у него еще кое-где сохранились; и если нужно будет вывести жуликов на чистую воду, он и это сделает, он не остановится ни перед чем — кто же враг своему дитяти?

На что уж Лукия Рясная, какая вроде бы принципиальная да к тому же депутатка, а и то позаботилась о своем сыночке: при конторе устраивает, ласточек стеречь, то бишь радистом на радиоузел. Разве же не тепленькое место?

У Лины на это совсем другой взгляд.

— Не возводите напраслину на Рясных, — возражает она отцу и объясняет, что Виталик идет на радиоузел не с целью устроиться потеплее, а потому, что там нужен радист, нужна замена — Сашко Литвиненко с осени переходит в институт на стационар, совхоз посылает его учиться. Сашко уедет, а наушники и всю аппаратуру передаст ближайшему своему другу.

— Думаешь, все это из чувства дружбы? — хохочет отец. — Ты мне пой, пой про дружбу, знаем эту дружбу!.. А почему она сынка своего в чабаны не посылает? Почему бы не дать ему вилы в руки — да на силос?

— А потому, что у него склонность к радиотехнике. Способности, вы это понимаете?

Спор происходит неподалеку от веранды, на приусадебном участке, где они работают оба: Лина хлопочет у своих гладиолусов, а отец, голый по пояс, в чалме из полотенца, похожий на феллаха, пропалывает тяпкой картофель.

— Рассказывай сказки!.. — говорит он, смахнув с лица обильный пот. — Устраиваешь, так и говори, что устраиваю, а то еще хочет и чистенькой быть. Знаем этих чистеньких!..

Отец начинает вслух сортировать выпускников нынешнего года, прикидывая, кто из них где окажется: Кузьма Осадчий, ну, этот на канал, этого отец к себе берет, там хорошо платят… Ситникова на ферму — сливки пить… Чумакова — учетчиком, Ткачук — на кормозапарник. А остальных? Дома не удержишь. Так и норовят — тот в техникум хоть в какой-нибудь, тот на курсы, те на текстильный комбинат, куда угодно, лишь бы из села вырваться. Рады, что в совхозе паспорта им выдают! А Горпищенкова вертушка, о которой без конца говорили на родительском комитете, идет будто бы вожатой в пионерлагерь. Вертихвостка, из троек не вылезала — и вдруг вожатая!

— Да как вы можете? — горячо заступается Лина за подругу. — В школе Тоня у нас лучшей вожатой была! Пускай тройки, зато как ее дети любят!

Каждого брать под защиту, за каждого заступаться — эта упорная привычка дочери удивляет и немного настораживает Яцубу. Не попала бы в беду с этой безоглядной своей доверчивостью. В лагерях, еще маленькой, привязалась к какому-то плешивому академику, называла дедушкой, даже пыталась из дому хлеб для него тайком таскать… А когда приходит, бывало, этап, не знаешь, куда с нею деваться: после треволнений дня целую ночь потом вздрагивает. Вот отчего такая нервность, издерганность… Яцубе смотреть больно, какая худенькая она у него, как прозрачны и длинны пальцы, которыми Лина перебирает и подвязывает марлей тонкие стебли цветов.

Этот талант цветовода открылся у Лины неожиданно после переезда сюда из суровых северных краев. Зимой у нее в коробочках — разные пакеты с семенами, весной — на всех окнах рассада в ящиках и вазончиках, а сейчас — грядки цветов, да каких цветов! — хоть на выставку посылай.

Больше всего Лина любит гладиолусы, развела множество сортов. За клубнями этих гладиолусов майор ездил даже во Львов… Выполнять поручения дочери для него наслаждение. Что только пожелает, все ей достанет, все раздобудет, хоть птичьего молока. Голубенький «москвич» вот из гаража выглядывает — это тоже для нее. Когда приобретал, о дочери прежде всего думал, а не о том, чтобы раннюю редиску да клубнику возить на базар: майор внутренних войск Яцуба не из тех, которые по базарам свою честь разменивают на пятаки, у него пенсия приличная, ему хватает. Да еще и жена вносит свой пай, она фельдшерица в совхозе, а со временем в семье будет еще и свой врач: майор настоял, чтобы Лина пошла тоже по линии медицины, решено в мединститут документы сдавать. Он все-таки сломил упрямство дочери, хотя сделать это было нелегко. Лина и тут хотела поступить наперекор, а бороться с нею, с родной дочерью, — разве ж сердце не обливается кровью? Сила, и отцовская власть, и житейский опыт — все на его стороне. Однако только глянет на эти темные круги под глазами, на эти широкие черные густые брови, что достались ей от матери-степнячки, только заглянет в чистые криницы глаз, что светят грустно и укоризненно из-под этих бровей, так и тает отцовское сердце, куда вся его и власть девается… Кроме Лины, есть у него еще две дочери, тоже от первой жены, выдал их замуж еще на Севере, одну за метеоролога-полярника, другую за военного, но с ними он больше конфликтует, чем живет в мире; они ласковы с отцом раз в год, осенью, когда на самолете доставит им в далекую тундру корзины винограда. А как виноград съели — снова давай отца критиковать… Для милейших зятьков и дочек он осколок прошлого, культовик до мозга костей, заскорузлый продукт догматической эры.

Разогнув сомлевшую поясницу, Яцуба оглядывает свое хозяйство. В это время собака, здоровенная овчарка, бросается к калитке и, став на задние лапы, выглядывает на улицу через забор; явный признак, что за оградой кто-то есть.