— Прошу простить меня, ваше величество, что я заставил вас ждать…
Но горный король даже не дал ему кончить.
— Как ты смеешь светить мне в глаза — мне, королю вечного мрака! — закричал король и поскорее; зажмурился. Он боялся яркого света так же, как маленькие дети боятся темной комнаты. — Где мальчишка спрашиваю, где мальчишка, который смел со мной спорить? Его зовут Сампо.
— Сампо? Простите, ваше величество, но здесь нет такого мальчика. Если хотите, вы можете сами поглядеть. — И он еще выше поднял лампу.
— Что? Ты, кажется, тоже вздумал спорить со мной? — загремел горный король.
И он протянул свою страшную ручищу, чтобы схватить учителя. Но так как он очень боялся ослепнуть от лампы, то открыть глаза он не решался. Поэтому учителю ничего не стоило увернуться от горного короля. Он ушел у него, можно сказать, из-под самых пальцев.
Тут уж горный король чуть не лопнул от злости. Он топал ногами, тряс головой и, в конце донцов, разразился такой снежной метелью, что в один миг весь домик был занесен снегом до самой крыши. Только кончик трубы высовывался еще наружу, а через минуту и его не стало видно.
И когда горный король решил приоткрыть глаза, — кругом была тьма, холод и снег.
— Ну-ка, теперь поспорь со мной! — закричал горный король и зашагал к себе на Растекайс, прихрамывая на одну ногу.
А на утро взошло солнце, весь снег растаял, и маленький домик, словно умытый талым снегом, снова стоял, как ни в чем не бывало.
Сампо-Лопарчёнок поблагодарил учителя и стал собираться в путь.
Учитель дал ему свою пулку, Сампо-Лопарчёнок впряг в нее золоторогого оленя, и они помчались к берегам реки Танайоки, домой, к родным местам.
А старый лопарь и его жена уже оплакивали своего сына… Да и что еще им оставалось делать! Маленький олень давно уже вернулся с пустой пулкой. Теперь и надеяться было не на что. Конечно же, Сампо-Лопарчёнка съели волки.
— Вот, отец, — говорила старая лопарка, утирая слезы, — хоть и называл ты нашего сына Сампо, а не принесло это ему счастья.
— Это ты отпугнула от него счастье, — говорил старый лопарь, тяжело вздыхая. — Не называла бы ты его по-другому, так и не случилось бы с ним беды.
Зато и обрадовались же старики, когда Сампо-Лопарченок, живой и невредимый, подкатил к юрте, да еще на золоторогом олене!
— Видишь, жена, — сказал старый лопарь, — не зря я называл сына Сампо. Он у нас и вправду счастливый.
— Да разве я что говорю! — согласилась жена. — Только, по-моему, и Лопарчёнок имя неплохое. И уж если человеку на роду написано быть счастливым, так никаким именем счастье от него не отпугнешь.
И она по-прежнему называла сына Лопарчёнком, а отец называл его Сампо.
С той поры зажили они все по-старому, по-хорошему.
И золоторогий олень остался с ними. Ему очень понравилось свежее зерно, которым накормил его Сампо-Лопарчёнок, и он не захотел никуда уходить.
А когда Сампо-Лопарчёнок вырос и стал еильным и храбрым, как учитель, он каждый день кормил своего оленя золотым овсом из серебряных яслей. А где и как он раздобыл золотой овес и серебряные ясли, — об этом расскажем в другой раз.
СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ В НОЯБРЕ
Муравьи хлопотали без отдыха и срока.
Их было не меньше, чем десять тысяч, и всё-таки каждый работал, по крайней мере, за десятерых.
Да и немудрено! Был уже ноябрь, а работы оставалось еще видимо-невидимо!
Первым делом надо было наглухо заделать все щели и щелочки, чтобы зимой мороз и ветер не пробрались в муравьиное жилище.
Потом нужно было обойти все кладовые и проверить, — достаточно ли в них запасов, чтобы прокормиться до весны, и хорошо ли они спрятаны.
Но это еще нё все.
Надо было хорошенько укрепить рее входы и выходы на случай нападения вражеского племени.
Потом предстояло очистить от хвойных игл и сухих листьев все дорожки, ведущие к муравейнику, потому что зима — зимой, а порядок должен быть во всем.
И, наконец, надо было залезть на самые верхние ветки самых высоких деревьев и занять все сторожевые посты, чтобы не пропустить прихода зимы. Хуже нет, когда зима нагрянет внезапно. А она могла придти со дня на день.
Все самые крохотные существа, живущие на земле, торопились найти укромные места, где бы можно было спрятаться от зимы. Этим были заняты все жуки, пауки, букашки, козявки, — а их на свете 94 квинтильона, 18 квадрильонов, 400000 трильонов, 880000 миллионов, 954367!
А ну-ка, попробуй, запиши это число!
Мне сказали, что их ровно столько, но я не поручусь, что это так. Может быть, их всего только 94 квинтильона, 18 квадрильонов, 400000 трильонов, 880000 миллионов, 954 366!
В ожидании зимы вся земля уже оделась в траур.
Деревья сбросили нарядные зеленые платья и стояли темные, понурые, печально опустив ветки.
С полей и лугов кто-то словно снял пестрые веселые ковры, и ветры — послушные слуги зимы — уже начали рассыпать над землей белые пушистые снежинки.
Оцепеневшие от холода волны с жалобным бормотаньем тихонько плескались у берега, пока, наконец, совсем не замолкли, уснув подо льдом..
Всюду было холодно, пасмурно, печально…
Даже тучи, проносившиеся в небе, глядя на землю, не могли удержаться от слез.
Да, это было самое ненастное время года.
И вдруг, когда никому на ум не приходила даже мысль о солнце, вдруг, пронизывая холодный воздух, блеснул солнечный луч.
Это был самый настоящий золотой солнечный луч.
Он прорвался сквозь темную тучу и заблестел на увядших стебельках цветов, на голых, безлистых деревьях, он скользнул по застывшим волнам, взглянул на маленьких нахохлившихся птичек, на трудолюбивых муравьев, на все 94 квинтильона букашек, жуков, пауков — сколько их в точности, я уже позабыл, — и в одно мгновение всё кругом изменилось.
— Что это? — с удивлением сказал филин и зажмурил, глаза.
Он сидел на высокой сосне и во весь голос пел гимн осени, который начинался словами: «Летний зной, ты несносен! Да здравствует осень!»
Голос у него был хриплый, скрипучий, но он всё-таки пел, — назло всему свету, — потому что ему надоело слушать жалобы и слезы о том, что лето ушло.
И как раз в это время блеснул солнечный луч!
— Что это? — снова спросил филин. — Что это за глупые шутки? Я не могу петь, когда солнце ударяет прямо в глаза, и не поручусь, что не сфальшивлю.
Муравьи тоже были недовольны.
— Это ни на что не похоже! — с возмущением говорили они.
Муравьи любили порядок во всем и считали, что раз уж лето ушло, так незачем солнцу и появляться, — особенно тогда, когда все его оплакивают.
Сами муравьи только что с большим трудом кончили нанизывать иней на листья папоротника и застывшие белые капельки, точно слезы, покрыли потемневшие, печально поникшие листья.
И тут вдруг — совершенно некстати — блеснул солнечный луч, и всё стало таять.
— Это ни на что не похоже! — говорили муравьи. — Всему должно быть свое время и место!
Но пока они ворчали, — солнечный луч убежал уже далеко.
Он скользил по черной земле всё дальше и дальше, пока не наткнулся на осиновый листок.
Сюда, под этот листок, забился полевой кузнечик. Целое лето он трещал и прыгал, нисколько не заботясь о том, что с ним будет зимой, и вот теперь лежал ослабевший от голода и холода. Он уже совсем было приготовился к смерти, как вдруг его нашел и пригрел солнечный луч.
«Наверное, зима уже кончилась, и вернулось лето», — подумал кузнечик.
И ему стало так весело, что он снова затрещал, застрекотал и стал выкидывать такие коленца, что увядший осиновый листок и тот запрыгал вместе с ним.
А солнечный луч уже мчался дальше.
С разбегу он упал на замерзший пруд и заскользил по светлому осеннему льду.
С самого утра тут толпилась целая ватага школьников. Мальчики катались на коньках, вычерчивая на первом льду затейливые узоры, а девочки забавлялись тем, что обламывали звонкую ледяную кромку у берега.
