Кроме староверов, в этих местах было много мещан, ремесленников, торговцев, трактирщиков, подрядчиков, ямщиков и извозчиков, духовенства, мелких чиновников, в особенности женатых на купчихах. «Быт был самостоятельный, феодальный, с приживальщиками, быт по форме своей почти средневековый»[26].

Еще дальше лежали городские заставы. Возле них — кордегардии («казармы»), где стояли часовые и находились «щупальщики», которые проверяли возы на предмет контрабанды, особенно винной, — в Москве то и дело вводился винный откуп и ввоз вина строго воспрещался. Прохожие бросали «солдатикам» медяки — рядом, на землю, так как отвлекаться от «часов» тем не разрешалось и собрать подаяние они могли только по окончании дежурства.

Невдалеке от застав — тюрьмы и «этапы», фабрики, живодерни, монастыри, и снова пустыри, истоптанные в разных направлениях тропинками и кое-где перегороженные заборами, заросшие бурьяном кладбища, группки бредущих богомольцев и крестьян-отходников. За Ходынкой, Таганкой, Симоновым монастырем тянулись луга и массивы капустных и картофельных полей. «Огородный пояс» окружал Москву и доходил до района нынешних Текстильщиков (Чесменка) и Перервы. Лосиный остров был сплошь покрыт дремучим и заповедным лесом, огромный Измайловский парк переходил в обширный Терлецкий лес, а к югу от Павелецкого вокзала лежала на берегу Москвы-реки старинная Тюфелева роща.

По праздникам Москва гудела колокольным звоном и исходила запахом пирогов. Зимой — утопала в снежных сугробах. Тысячи дымов — синих и лиловых — тянулись в небо, и над городом стояла глубокая тишина, нарушаемая только лаем собак, свистом санных полозьев да поскрипыванием валенок и сапог.

Май в Москве был упоителен. Он одевал город в бело-розовое цветение плодовых садов, в белоснежную кипень черемухи и облака разноцветной сирени. В воздухе висел аромат меда и молодой листвы, на прудах голосили лягушки, а в садах, рощах и на кладбищах щелкали-заливались соловьи.

Потом наступало лето, которое радовало меньше. Высыхали московские лужи; в воздух поднимались тучи пыли. Пыль была желтая, пахучая, густая и вездесущая, и когда приходила жара, раздражала горожан до чрезвычайности. Летние улицы в жару вымирали: «мертвенность полная; ставни заперты, и по опустелым улицам друг за другом гоняются песчаные вихри»[27], да еще куры копаются в пыли посреди дороги.

Зато вечером, когда спадал жар и пыль прибивало туманом, город вновь оживал. Распахивались все окна, в них появлялись лица, звучали голоса, смех, гитарные переборы; в садах дымили самовары; на лавочках рассаживались кумушки, под липами прогуливались парочки, и жизнь снова была хороша.

Потом приходил сентябрь, и Москва погружалась в вороха опавших листьев, курилась горьковатым дымком осенних костров, пахла сырой землей и яблоками, — и так до октября. Проходили холодные дожди — и город утопал уже в грязи. Прохожие теряли в лужах галоши, брали извозчиков для переезда через улицу и страстно мечтали о зиме.

И она приходила, и вновь скрипел снег, и столбом стояли дымы, и «в сорокаградусные морозы горели на перекрестках костры, собирая вокруг бродяг, пьяниц, непотребных девок, извозчиков и городовых. Все это хрипло ругалось отборнейшим российским матом, притоптывало валенками, хлопало рукавицами по бедрам и пускало облака пара»[28], мечтая в глубине души о новой весне.

И весь этот хаотически застроенный, пестрый, асимметричный, плохо замощенный, пыльный и неопрятный город был прекрасен.

И стоило подняться на 409 ступенек до верхней площадки Ивановской колокольни, чтобы лишний раз взглянуть на Москву с высоты птичьего полета, и вновь и вновь убедиться в том, что это так и что города, подобного Москве, не было и не будет. И москвичи, а также гости столицы не уставали подтверждать это, карабкаясь и на обходные галереи и вышки Кремлевской стены, и на Сухареву башню, и на монастырские колокольни, чтобы закончить великое любование на Воробьевых горах. Там, возле самой нынешней смотровой площадки, был знаменитый ресторан Крынкина, с террасы которого открывались дальние дали, и можно было сидеть часами, обозревая окрестности, а потом следовало еще спуститься вниз по склону и там посидеть немного в более непритязательном трактирчике, откуда вид был поближе, но не менее замечательный.

Во второй половине века, после Великой реформы, в промежутке между 1861 и 1865 годами Москва неузнаваемо изменилась. Притом что дома и улицы в основном оставались прежними, город как-то встряхнулся и оживился, ускорился ритм жизни, исчезли захолустность и сонность. Вместо будочников появились полицейские, вместо масляного освещения — керосиновые фонари, казавшиеся великолепными. Уличная толпа стала больше и оживленнее, магазины элегантнее, толпа наряднее; почти исчезли архаичные вывески и старомодные кареты.

Уже в 1860-х годах Москву постиг мощный строительный бум.

Потом, после затишья 1870-х годов, — еще один.

И Первопрестольную начали перестраивать.

«Теперь нам с торжеством говорят нынешние заправилы городского хозяйства, что мы скоро Москву не узнаем, что она будет европейскою вполне; но тогда ей и конец»[29], — предрекал в 1891 году старый и пристрастный москвич граф Сергей Дмитриевич Шереметев, — и ошибался.

В этой книге речь пойдет о повседневной жизни москвичей на протяжении большей части девятнадцатого века — в основном от Великого пожара 1812 года и до начала 1890-х годов, ибо допожарное житье заслуживает, безусловно, отдельной книги, а с 1890-х годов Москва начала обретать уже черты города двадцатого столетия.

В последних десятилетиях XVIII и первой трети XIX века, в особенности до Отечественной войны 1812 года, очень заметную роль в повседневности Москвы играло дворянство. Его вкусы, привычки и образ жизни во многом влияли на быт и других сословий. Можно сказать, что дворянство задавало тогда тон в городе, и этот период, продлившийся примерно до 1840-х годов, можно назвать временем дворянской Москвы.

В отличие от Петербурга, который представлялся каким-то вечным чиновником, затянутым в мундир и застегнутым на все пуговицы, Москва уже с конца XVIII века и на протяжении всего XIX столетия воплощала в себе стихию частной жизни. После появления в 1762 году Манифеста о вольности дворянства в России возник феномен вельможного отставника и его столицей сделалась Москва. В Москву уходили «на покой». В Москву возвращались после завершения карьеры. Как писал А. И. Герцен: «Москва служила станцией между Петербургом и тем светом для отслужившего барства как предвкушение могильной тишины»^[30]. О том же, только более дипломатично, говорил и один из московских генерал-губернаторов, известный писатель Ф. В. Ростопчин: «Все важнейшие вельможи, за старостью делавшиеся неспособными к работе, или разочарованные, или уволенные от службы, приезжали мирно доканчивать свое существование в этом городе, к которому всякого тянуло или по его рождению, или по его воспитанию, или по воспоминаниям молодости, играющим столь сильную роль на склоне жизни. Каждое семейство имело свой дом, а наиболее зажиточные — имения под Москвой. Часть дворянства проводила зиму в Москве, а лето в ее окрестностях. Туда приезжали, чтобы веселиться, чтобы жить со своими близкими, с родственниками и современниками»^[31].