«— Ну вот, говорит, мало-мало на человека стала похожа. Ты, говорит, раба Божия, водку пьешь?

А та и заклянется.

— Дай, говорит, Бог, скрозь землю провалиться, ежели пью…

Ну, Коншиху, не обманешь, она видит сову по полету.

— Врешь, врешь! — говорит. — Тебя по бельмам видно, что трескаешь. Анисья, говорит, дай ей водки, накорми, да полтину в зубы — пусть идет на все четыре света белого»^[296].

В 1880-х годах вблизи Смоленского рынка жил человек, знавший наизусть всех московских филантропов обоего пола и охотно, за процент, сообщавший их адреса заинтересованным нищим. Каждое утро, часов в восемь, к нему приходили клиенты, и он лично отводил каждого к подходящему благодетелю, а потом ждал у ворот и отбирал половину вырученной суммы. Все «таксы» московских благотворителей он также знал наизусть.

Помимо Хитрова рынка трущобный характер во второй половине века носили многие окраинные районы Москвы. Много ночлежных и коечных домов было за Зацепой, по окраинам Замоскворечья, на Пресне и в Рогожской слободе, где особенно выделялась своим почти сплошь деклассированным населением улица Хива — ее название даже стало нарицательным и прозвище «хива» было синонимом босяка или оборванца.

Любопытно, что при всем очевидно нехорошем характере городских трущоб москвичей неизменно грела мысль, что европейские трущобы еще хуже. Как писал П. Д. Боборыкин, «общий вид этих домов менее мрачен, чем иные лондонские трущобы: входы и коридоры всегда освещены по требованию полиции, особенного смрада и грязи нет. Большинство ночующих, конечно, живут у себя в деревне, в избах, теснее и грязнее. Ночью, после полуночи, бывают внезапные обходы полиции, и тогда набирают по нескольку сот беспаспортных»^[297].

В летнее время обитатели московского «дна» норовили перебраться куда-нибудь «на травку» и ночевали бесплатно на заросших травой пустырях, в городских парках, на кладбищах, где «каждый кустик ночевать пустит».

Одно время в 1870–1880-х годах в качестве летнего обиталища ими был облюбован даже Александровский сад: с весны и до холодной осени они селились под Кремлевской стеной и держали себя в своем временном обиталище весьма непосредственно. «С утра и до поздней ночи, — писал Е. З. Баранов, — сад оглашался матерной руганью, пьяным завыванием „романсов“, а то и похабных песен, которые пелись нарочито громко, „чтобы все их слышали“, на площадках шла игра в „орлянку“, а на лужайках дулись в карты: „трынку“, „фильку“, „подкидного“ и даже в „банкстон“, т. е. бостон. Игры нередко сопровождались драками, переходящими в общее побоище»^[298]. Когда полиция занялась «дачниками», дело уже зашло довольно далеко, так что понадобилось больше недели и помощь конной полиции с нагайками, чтобы изгнать босяков из-под кремлевских стен.

Более обычным летним обиталищем «хивы» и хитрованцев были популярные дачные места — Кунцево, Черкизово, Перово и Сокольники. В Сокольниках обычное логовище босяков находилось на границе рощи и Пятницкого кладбища, где были нарыты многочисленные землянки и по ночам горели костры. Днем большинство «дачников» или отправлялось в город на заработки, или промышляло в окрестностях, весьма ощутимо докучая своей деятельностью «чистой» публике. Одно из урочищ в Сокольниках (в районе 6-го просека) носило название Грабиловка.

«Горе той дачнице, которая вздумает отойти от своего жилища в глубь рощи хотя бы на четверть версты, — писал Д. А. Покровский, — если она одна, то рискует в девяти из десяти случаев встретиться с одним, а то и двумя-тремя такими кавалерами, костюмировка которых мгновенно напоминает вам индейцев Америки и дикарей Африки, а воинственная осанка располагает к добровольной передаче им всего находящегося при вас лишнего имущества. Горе и тому усталому путнику, который вздумает отдохнуть на зеленой травке под отрадным навесом вековых сосен и елей; он рискует проснуться без одежды»^[299].

Вообще-то годов до 1890-х Москва в криминальном отношении была городом довольно спокойным, но все же кражи и ограбления были в ней постоянным и неистребимым явлением. «Шалили» далеко не везде, а некоторые виды грабежей процветали в определенных улицах и переулках. Так, например, шапки с пассажиров, едущих на извозчике, срывали почему-то почти всегда только в Уланском переулке.

К числу «нехороших» и опасных мест обычно относились всевозможные овраги, лощины, холмы, даже пещеры, которых на территории старой Москвы было предостаточно, и где легко было спрятаться разного рода жуликам. Конечно, «криминогенными» были уединенные дороги — к примеру, ведущая на Черемушки, проходящая через деревню Даниловку, возле которой пошаливали, и др. Окруженное лесом Богородское шоссе навевало воспоминания о легендарной Таньке Ростокинской, шайка которой будто бы орудовала в этих местах в старину. Во всяком случае, так рассказывалось в популярной в народе разбойничьей повести «Танька Ростокинская, или Сокольничий бор». Еще и в середине века Танькой пугали всех проезжих, и, как сообщала А. О. Ишимова, «кучер наш говорил, что и теперь не совсем спокойно около этого места, и случается иногда одиноким прохожим и проезжим пропадать без вести»^[300].

Долгое время дурной славой пользовалась местность вокруг общемосковского долгостроя — храма Христа Спасителя — глухая и вечерами безлюдная.

«Нехорошими» в ночное время становились и все московские мосты, под которыми прятался всевозможный темный люд и поджидал неосторожных прохожих, особенно тех, кто возвращался домой откуда-нибудь из гостей под хмельком, а следовательно, не мог оказать серьезного сопротивления. Н. П. Розанов вспоминал, как были ограблены два засидевшихся у них в доме гостя: «Подходят оба приятеля к Покровскому мосту, ведущему чрез Яузу, и спокойно разговаривают, покуривая сигары. Вдруг из-под моста выбегают им навстречу двое каких-то людей и один из них быстро срывает с Певницкого золотые часы с цепочкой, а другой толкает Алексея Николаевича так, что тот сваливается с ног, и затем оба быстро скрываются в один из ближайших переулков»^[301].

Опасными в этом отношении были не только окраины города, но и самый центр. Грабители могли прятаться и под Троицким мостом, ведущим из Кремля на Моховую, причем не только в те времена, когда под ним текла река Неглинная, но и когда Неглинку уже убрали в подземную трубу, и под Большим Каменным. Под этим мостом нищие и воры не только «охотились», чему способствовала сама архитектура моста с боковыми галереями-коридорами, в которых легко было прятаться, но и постоянно жили в подмостном пространстве, заколоченном досками, особенно в летнее время. Когда-то, во второй половине XVIII века здесь даже укрывался, как говорят, знаменитый московский разбойник Ванька Каин. Даже и после сооружения нового моста Большой Каменный оставался криминогенным местом. Н. Скавронский, автор вышедших в середине века «Очерков Москвы», привел сюда своего героя — приезжего петербуржца: «Мертво и тихо все кругом, фонарь как будто дразнит светом; мост Каменный, высокий, новый, напомнил Петербург, вдали крики — „караул“.

— Это что такое? — спрашивает он.

— Грабят где-нибудь, должно быть, — равнодушно говорит извозчик…

— Да как же, братец, грабят, где ж полиция?

— Гм, полиция!., да где ж ей за всем усмотреть!

— Да как же это? Поезжай, братец, поскорее!

— Ничего, барин, небось, далеко — уедем!»^[302]

Московские преступники строго следовали набору «понятий», в числе которых были правила не «работать» там, где живешь, и не трогать постоянных обитателей того места, где «работаешь»: ни купцов, ни домовладельцев, ни их гостей. В связи с этим в конце века окрестности Хитровки были едва ли не самым безопасным местом в Москве: самое страшное, что грозило жителям довольно престижной Солянки или разбросанных по переулкам богатых особняков, среди которых было и владение Саввы Морозова в Трехсвятительском переулке, это кража белья, развешанного для просушки на веревках, или похищение продуктов из кухни, куда злоумышленники проникали по черной лестнице, — да и то «работали» здесь не столько профессионалы, сколько отчаявшиеся бедняки и пропойцы, довольствующиеся копеечной добычей ради бутылки. Таких нередко ловили свои и нещадно лупили во имя вышеупомянутого первого правила.