Камер-фурьер водил взглядом по потолку и стенам, словно надеялся найти на них что-либо такое, что поможет ему вспомнить забытую фамилию. Случайно его взгляд наткнулся на часового, в неподвижной позе застывшего у дверей царского кабинета.

«Его разве спросить? — подумал Михайлов. — Да где ему знать! Ведь сущий истукан. Однако ж…»

— Служивый! — тихо окликнул он.

Часовой едва заметно встрепенулся и недоумевающе посмотрел на камер-фурьера.

— Разговор мне с тобой вести, конечно, не полагается, — так же тихо продолжал Михайлов, — но поелику их величество отсутствуют и никаких иных персон налицо не имеется, вызволь меня, братец, если можешь…

Тень колебания скользнула по лицу лейб-гвардейца, но, стоя все так же «во фронт», он ответил вполголоса:

— Рад стараться, ваше благородие.

— Ты на карауле с утра стоишь?

— Так точно, ваше благородие.

— Слушаешь ты, о ком адъютант докладывает во время приема государю?

— Так точно, ваше благородие.

— И всех помнишь?

— Не могу знать, вашбродие.

— Ну, а, к примеру, генерала, который нынче последним к государю вошел и ногу эдак подтаскивал при ходьбе, не упомнишь ли, как его адъютант назвал?

— Так точно, помню, вашбродие.

Камер-фурьер даже привскочил от радости:

— Как же именно?

— Их превосходительство господин обер-полицмейстер Ко-кошкин, вашбродие…

— Верно, братец, верно, — обрадовался Михайлов, — именно обер-полицмейстер Кокошкин. Экой ты молодец, право!

— Рад стараться, вашбродие.

Камер-фурьер с удивлением глядел еще несколько мгновений в лицо гвардейца, который снова замер в полной неподвижности. Только в глазах его еще не успела погаснуть искра оживления.

— Выручил ты меня, братец, вот как выручил! — и, обмакнув перо, заскрипел им по шершавому листу камер-фурьерского журнала: «…и обер-полицмейстера Кокошкина…»

Так как на этом слове страница кончилась, офицер посыпал последние строки песком, сдунул его и, перевернув лист, начал новую страницу:

«10 минут второго часа его величество один в санях выезд имел прогуливаться по городу, а засим…»

Фраза дописана не была.

Со стороны входа во дворец послышались голоса и знакомые властные шаги под равномерное бряцание шпор.

Камер-фурьер вытянулся в струну. Часовой напрягся, как тетива.

Дверь распахнулась, и через приемную в кабинет прошел царь в сопровождении Бенкендорфа.

— Отлично прокатился, — усаживаясь в кресло у стола, проговорил Николай, — день нынче не по-ноябрьски хорош.

Погода отличнейшая, ваше величество, — подтвердил Бенкендорф. — Я также только что приехал. Опасался, как бы не опоздать.

— Нет, ты точен, как всегда, а вот Пушкина нет, — с недовольством проговорил царь.

— Сейчас, несомненно, будет, государь, — уверенно проговорил Бенкендорф, — он так добивался этой аудиенции!

Николай по привычке оттопырил губы:

— Что ему так приспичило?

Бенкендорф передернул плечами, отчего золотые щетки его эполет переливчато блеснули.

— На мои расспросы Пушкин отозвался, что разговор его с вашим величеством будет сугубо конфиденциален.

Закинув ногу на ногу, царь пристально глядел на покачивающийся носок своего сапога.

— Но ты-то все же что думаешь? — спросил он, не отрывая глаз от этого узкого модного носка. — Снова какая-нибудь литературная или семейная история? Кстати, этот каналья Дантес своим сватовством к свояченице Пушкина показал большую ловкость…

— Но все отлично понимают, ваше величество, что эта свадьба не помешает Пушкину стать рогоносцем, — улыбнулся Бенкендорф, — и что дуэль между свояками только отложена.

Царь неожиданно сердито хлопнул ладонью по столу:

— А скажи, пожалуйста, Александр Христофорович, почему Пушкин, в конце концов, весьма незначительная фигура в моем государстве, столь привлекает к себе внимание в самых разнородных слоях общества? Ну, я понимаю еще, что свет развлекается его эксцентричными выходками. Но все остальное, что мне известно через явную и тайную полицию… Право, иной государственный деятель может позавидовать популярности Пушкина, — не без желания кольнуть своего собеседника, прибавил он.

Бенкендорф понял намек, но ответил со своей обычной самоуверенностью:

— Весьма понятно, государь. Пушкин соединяет в себе два существа: он знаменитый стихотворец и он же либерал, с юношеских лет и до сего времени фрондирующий резкими суждениями о незыблемых устоях государственной жизни.

— Ты располагаешь какими-либо новыми фактами? — просил царь, поднимая на Бенкендорфа испытующий взгляд.

— Сколько угодно, ваше величество, — с готовностью проговорил шеф жандармов.

— К примеру?

— К примеру, совсем недавно испрашивал он у меня дозволения на посылку своих сочинений… кому бы вы полагали, государь?

— Ну? — нетерпеливо произнес царь.

— В Сибирь, злодею Кюхельбекеру, — с расстановкой ответил Бенкендорф.

Николай дернулся в кресле:

— Так он все еще продолжает поддерживать сношения с нашими «друзьями четырнадцатого»?!

— Всяческими способами, государь. У меня в Третьем отделении и у Кокошкина в полиции имеется тому немало доказательств. К примеру, упорные домогательства Пушкина иметь в своем «Современнике» общественно-политический отдел? Зачем ему такой отдел? Затем, разумеется, чтобы порицать существующий порядок, чтобы бранить патриотическую печать. Вполне понятно поэтому, что всякого рода альманашники и фрачники льнут к Пушкину и выражают ему, как отъявленному либералу, свои восторженные чувства. Их неумеренные похвалы кружат ему голову, и поведение его становится, настолько заносчиво, настолько…

Дежурный офицер показался на пороге, и Бенкендорф мгновенно умолк.

— Александр Сергеевич Пушкин, — доложил офицер.

Пушкин, поклонившись, остановился в двух шагах от стола, за которым сидел царь.

Бенкендорф, стоя поодаль, с любопытством поглядывал то на поэта, то на царя.

— Я просил ваше величество о свидании с глазу на глаз, — тихо, но твердо произнес поэт.

Николай поднял брови:

— У меня от Александра Христофоровича секретов нет.

Но у меня они есть, государь, — с той же непреклонностью проговорил Пушкин.

Николай вздернул плечи и, многозначительно переглянувшись с Бенкендорфом, коротко бросил:

— Что ж, изволь…

Бенкендорф иронически улыбнулся и скрылся за портьерой двери, противоположной от входа в царский кабинет. Несколько минут длилось напряженное молчание.

— Как идет твоя работа над Петром? — наконец, спросил царь. — Ведь с некоторого времени я смотрю на тебя, как на своего историографа.

При последнем слове царя Пушкин вздрогнул.

— После незабвенного Карамзина я, государь, не смею принять на себя столь высокое звание, — строго произнес он.

Царь снова удивленно приподнял брови.

— Покойный Николай Михайлович, — продолжал Пушкин, — открыл древнюю Россию, как Колумб Америку. А Петр Великий один — целая всемирная история.

— Однако ж и он имел себе предшественников и последователей? — пожал плечами Николай.

— Да, государь. Сам Петр почитал образцом в гражданских и государственных делах царя Ивана Грозного.

— Лю-бо-пытно, — протянул царь.

— Петр держался мнения, — говорил все тем же строгим тоном Пушкин, — что только глупцы, которым были неизвестны обстоятельства того времени, могли называть Ивана Грозного мучителем.

— А ты как полагаешь — имеется между этими монархами некоторое сходство? Или, быть может, с кем-либо из последующих государей?

«Понимаю, чего тебе хочется, — пронеслась у Пушкина насмешливая мысль. — Нет, нет, чем больше узнаю я Петра, тем больше вижу в тебе не твоего пращура, а прапорщика…» Но вслух он ответил:

— Да, ваше величество, И Петр, и Иван превыше всего ставили могущество России. Однако в деяниях Петра я нахожу достойным удивления разность между его государственными учреждениями и временными указами. Первые — плоды обширного ума, исполненного доброжелательства и мудрости. Указы же его зачастую весьма жестоки, своенравны и писаны будто кнутом…