Вы явно очень любили Иосифа, несмотря на ваши мелкие и крупные разногласия. В вашей жизни он занимал важное место?

В последние годы я видел его сравнительно редко, особенно после его женитьбы и рождения дочери. Да и сам я в то время был занят своими большими прозаическими переводами. Но я всегда ощущал его присутствие; он был нравственным полюсом моего существования, и сейчас я постоянно ощущаю невосполнимость этой утраты. Я часто перечитываю его. И если я случайно выставил его в каких-то ситуациях чудовищем, нет ничего более далекого от истины. Его преданность музе была безгранична, бескомпромиссна, но злым он не был никогда. Напротив, это был неиссякающий источник остроумия, щедрости души и возвышенности чувств. Все, кто близко его знал, почитали за привилегию жить с ним на одной планете.

Перевод с английского Лидии Семеновой

ДЭНИЭЛ УАИССБОРТ[187], ФЕВРАЛЬ 2005, ЛОНДОН

Кто вас познакомил с поэзией Бродского и когда?

Никто: я сам с ним познакомился на литературном вечере в "Куин Элизабет Холл" в Лондоне. Это был вечер в рамках фестиваля поэзии, кажется, году в 1972-м.

Расскажите о выступлении Бродского на Международном фестивале поэзии в Лондоне, 14–24 июня 1972 года, куда Оден привез Бродского из Австрии. Вы были директором этого фестиваля…

Воспоминания довольно яркие. Иосиф приехал с Оденом из Австрии, и Оден, насколько мог, "защищал" его от журналистов и прочих. Сам вечер стал сенсацией, и я подробно его описал в своей книге "From Russian with love" (2004). Как известно, Лоуэлл читал стихи Бродского по-английски, но это мне абсолютно не запомнилось, столь неизгладимым было впечатление от самого Бродского. Несмотря на то что мы слышали чтения других русских поэтов — в частности, Вознесенского и Евтушенко, — мы, слушатели, были совсем не готовы к гипнотизирующей манере чтения Бродского. Он читал по памяти, без бумажки — как, между прочим, Оден и, скажем, Роберт Грейвз — но время от времени сбивался или забывал строчку, и расстроенно стучал себя по лбу. Он, очевидно, был очень напряжен, что неудивительно, если учитывать обстоятельства. Это было ошеломляющее, и в то же время в чем-то трагическое выступление. То есть в нем была какая-то трагическая составляющая: молодой поэт, практически один на сцене (хотя, конечно, Лоуэлл там тоже был!), один в целом мире, и рядом ничего — ничего, кроме его стихов, ничего, кроме русского языка, "мастером" которого он был, он сам предпочел бы сказать — "слугой".

Как английские слушатели реагировали на литургически — монотонную манеру чтения Бродского?

— Насколько я помню, слушатели — то есть мы все — реагировали соответствующе, что неудивительно, принимая во внимание то, о чем я только что сказал. Когда чтение окончилось, аудитория потрясенно молчала. Молчал и поэт на сцене — недоступный, опустошенный, выглядевший собственной тенью. Как будто из воздуха выкачали звук. И это была самая правильная реакция — беззвучие, в котором слышишь лишь собственное дыхание, чувствуешь присутствие лишь собственного физического тела, своей — изолированной — личности… Сказать, что мы были под впечатлением, было бы слабовато. Мы были тронуты — не только эмоционально, но и физически.

Вы общались с Бродским во время его первого визита в Англию?

Кажется, нет: он недолго здесь пробыл. Отсюда он отправился в Америку, в Мичиган, чтобы устроиться на должность в Мичиганском университете, которую ему организовал Карл Проффер. Разумеется, я общался с Бродским в его последующие визиты в Лондон.

В 1973 году вы уехали в Америку преподавать в Университете штата Айова и руководить отделением переводов. Вы часто общались с Бродским — лично, по телефону или в письмах?

Я видел его по крайней мере однажды в Энн Арборе и довольно часто встречался с ним после его переезда в Нью- Йорк, поскольку я сам бывал в Нью-Йорке как минимум дважды в год — проездом в Англию. Время от времени я звонил ему, чтобы узнать его мнение о том о сем. Когда он жил в Амхерсте, я консультировался с ним по поводу преподавания: я только что получил место в Айове, а он уже преподавал и имел некоторый опыт в этой таинственной профессии. А у меня опыта не было, и это меня беспокоило. Но он сказал, чтобы я не волновался, так как все, что я, европеец, произнесу, будет для студентов интересным.

Иосиф приезжал в Университет Айовы по крайней мере трижды — что вы помните об этих визитах?

Опять же, я помню его потрясающие выступления, его чтения. Всякий раз я читал английские переводы, поэтому видел его вблизи. Он был выдающимся исполнителем, и его память всегда меня поражала: он помнил все свои длинные и сложные стихотворения, и — в отличие от того первого раза в Лондоне — он читал их безукоризненно, лишь иногда делая паузу, чтобы припомнить строчку. Он был открытым, но в то же время несколько устрашающим. Отвечал на вопросы, хотя и несколько небрежно, как бы презрительно. Но конечно, американских студентов это не сбивало с толку. Мне кажется, что ему нравилась эта атмосфера вопросов-ответов. Я помню, его как-то спросили о Солженицыне, и он не рассердился, как ожидали, а ответил: "Для меня большая честь писать на одном языке с Александром Исаевичем"[188].

Как-то в 1987 году Иосиф прилетел в Айову около полудня и сразу спросил, какие у меня планы на этот день. Я ответил, что у меня занятия по литературному переводу. Он сказал: "Давай проведем их вместе". В результате я вошел в аудиторию, где сидела небольшая группа дипломников, в сопровождении новоиспеченного Нобелевского лауреата. Иосиф сказал, что только послушает, но уже вскоре втянул меня в диалог, который постепенно становился монологом. Кончилось все тем, что он отвечал на вопросы воодушевленных студентов.

Вы обнаружили что-нибудь общее между вами и Бродским? Скажем, разделяете ли вы его представление о поэзии как о силе, оздоравливающей разум и душу человека?

Мы едва ли обсуждали с ним такие вещи! Тем не менее я верю в то, что поэзия — это разновидность терапии, как же иначе — и для писателя, и, в меньшей степени, для читателя.

Что из его стихов вы перевели в первую очередь?

Я переводил те стихи, что вошли в его первый сборник, "Остановка в пустыне", изданный Чеховским издательским домом в Нью-Йорке. Я не помню, какие именно стихи, но это, конечно, были ранние тексты — те, что он неохотно включал в позднейшие издания. Кроме того, я перевел, по его просьбе, цикл "Часть речи", но это было позднее.

Я знаю, что вы переводили "Еврейское кладбище", "Из школьной антологии" и "Лагуну". Когда Иосиф начал вмешиваться в ваши переводы?

В "Еврейское кладбище" он не вмешивался. Ему, как известно, не слишком нравилось это стихотворение, но он не возражал против его публикации в антологии "Русская послевоенная поэзия", которую я редактировал. Во время работы над "Лагуной" и другими текстами я уже был близко знаком с Иосифом, и мы обсуждали некоторые детали перевода. Он, разумеется, принуждал меня как можно ближе придерживаться формы исходного текста. В частности, он хотел, чтобы рифмы были сохранены.

Когда вы начали систематически переводить его стихи?

Я никогда не переводил их систематически. Как я сказал, я перевел несколько его ранних работ еще до того, как мы познакомились. В то время меня особенно интересовало одно его стихотворение, "Холмы". Я сделал черновой вариант перевода, но не довел его до конца. Это очень раннее, но пленительное стихотворение — как мне казалось, новелла, заключенная в сложную стихотворную форму.