— Но я хочу молиться Аллаху! И христианином стать хочу.

— Так нельзя. Надо выбрать что-то одно.

— Но почему?!

— Это разные религии! Между ними даже ничего общего нет!

— Ничего подобного! Авраама и мусульмане, и христиане признают. Бог евреев и христиан — тот же Бог, что и у мусульман, — так они сами говорят. И Давида, Моисея и Иисуса мусульмане почитают как пророков.

— Но нам-то какое до этого дело, Писин? Мы же индийцы!

— Христиане и мусульмане уже не первый век живут в Индии! А кое-кто даже утверждает, что Иисус похоронен в Кашмире.

Отец не ответил, только взглянул на меня, наморщив лоб, и, видно, вспомнил, что дела не ждут.

— Поговори с матерью.

Матушку я застал за чтением.

— Мама?

— Что, солнышко?

— Я хочу принять крещение, а еще мне нужен молитвенный коврик.

— Поговори с отцом.

— Уже говорил. Он сказал, чтобы я поговорил с тобой.

— Да? — Матушка отложила книгу и глянула в окно — в сторону зоопарка. Наверняка отец почуял этот леденящий взгляд затылком и содрогнулся, так и не поняв, от чего. Матушка привстала и повернулась к книжной полке. — У меня тут есть одна книжка… Тебе понравится! — Рука ее протянулась к томику Стивенсона. Обычная тактика.

— Я это уже читал, мама. Три раза.

— Ох… — Рука ее потянулась левее.

— И Конан Дойла тоже, — сказал я. Рука качнулась вправо.

— А Нараян? Ты же еще не всего Нараяна прочел!

— Мама, я серьезно. Для меня это важно.

— А «Робинзон Крузо»?!

— Мама!

— Да что же это такое, Писин! — Матушка опустилась в кресло. По лицу ее я прочел, что она намерена идти путем наименьшего сопротивления и не свернет с него до конца. Значит, предстояла борьба не на жизнь, а на смерть. Матушка поправила подушку под боком. — Твой религиозный пыл — просто загадка какая-то. И папа тоже не понимает…

— Не загадка, а Тайна, — поправил я.

— Гм-м-м… Я другое имела в виду. Послушай, солнышко, если тебе так уж нужна религия, ты должен выбрать что-то одно. Или индуизм, или христианство, или ислам. Ты же слышал, что тебе сказали — там, на бульваре.

— Не понимаю, почему я не могу исповедовать все сразу. Вот у Мамаджи — два паспорта. Индийский и французский. Почему же я не могу быть индуистом, христианином и мусульманином?

— Это другое дело. Франция и Индия — земные государства.

— А на небе сколько государств?

— Одно, — заявила она, подумав секундочку. — В том-то и дело. Одно государство. Один паспорт.

— Что, на небе — всего одно государство?

— Да. Или вообще ни одного. Такой вариант тоже возможен. Знаешь, сынок, все эти твои штуки — ужасно старомодные!

— Если на небе всего одно государство, разве туда не должны пропускать по всем паспортам?

Тень сомнения легла на ее лицо.

— Бапу Ганди сказал… — начал было я. Но матушка меня перебила:

— Я уже слышала, что сказал Бапу Ганди. — Она потерла лоб и устало вздохнула: — Ну, как знаешь. Черт с тобой.

И вот какой разговор я подслушал тем вечером.

— Ты ему разрешила? — спросил отец.

— По-моему, он и тебя спрашивал. И ты его отослал ко мне, — сказала матушка.

— Разве?

— Да.

— Знаешь, я был ужасно занят…

Сейчас-то ты не занят. Можно сказать, бездельничаешь в свое удовольствие. Если ты сейчас зайдешь к нему, выдернешь у него из-под ног этот его молитвенный коврик и решишь наконец этот вопрос с крещением раз и навсегда, я возражать не стану.

— Нет-нет… — По голосу я понял, что отец пытается угнездиться в кресле еще глубже. — Он этих религий нахватался, как собака блох, — добавил он. — Ничего не понимаю! Мы ведь современные индийцы, а Индия вот-вот станет по-настоящему современной прогрессивной страной. Как же нас угораздило вырастить сына, который возомнил себя реинкарнацией Шри Рамакришны?

— Если, по-твоему, госпожа Ганди — это современно и прогрессивно, тут я могла бы и поспорить, — заметила матушка.

— Госпожа Ганди — это не навсегда! Ничто не может встать на пути прогресса! Все мы должны шагать под его барабан. Новые технологии полезны, а полезные идеи распространяются вопреки всем препонам, и против этого не попрешь. Если не пользоваться новыми технологиями и не принимать новые идеи, остается только одно — назад к динозаврам! И тут меня никто не переубедит. Госпожа Ганди со всеми своими глупостями уйдет в прошлое. И настанет время Новой Индии.

(Да, госпоже Ганди и впрямь предстояло уйти в прошлое. А Новой Индии в лице одного ее апологета с женой и детьми — принять решение о переезде в Канаду.)

— Ты слышала, что он брякнул? — продолжал между тем отец. — «Бапу Ганди сказал: „Все религии истинны“».

— Да.

— Бапу Ганди? То есть он уже с Ганди на короткой ноге! Сегодня — папа Ганди, а завтра что? Дядя Иисус? Да, и потом, что это еще за чушь насчет ислама? Он что, заделался мусульманином?

— Похоже на то.

— Мусульманин, значит… Набожный индуист — это куда ни шло, это я могу понять. Христианин в придачу — хоть с трудом, но в голове еще укладывается. В конце концов христиане здесь уже не первый век: святой Фома, святой Франциск Ксавье, миссионеры все эти… И школы у них хорошие.

— Да.

— Короче, со всем этим я еще могу смириться. Но ислам?! Он же совершенно чужд нашим традициям! Мусульмане — чужаки!

— Они здесь тоже не первый век. И потом, их в сотни раз больше, чем христиан.

— Какая разница? Все равно они чужаки.

— Может, Писин шагает под другой барабан.

— Ты что, его защищаешь? Тебя не волнует, что он вообразил себя мусульманином?

— А что мы тут можем поделать, Сантуш? Для него это серьезно, но вреда-то никакого! Может, само пройдет? Уйдет в прошлое — как госпожа Ганди.

— Ну почему бы ему не увлечься чем-нибудь другим, чем положено мальчишке в его возрасте? Вот Рави молодец — думает только о крикете, кино и музыке.

— Думаешь, это лучше?

— Да нет, нет. Ох, не знаю, что и думать. Такой был трудный день… — Отец вздохнул. — И до чего он, интересно, дойдет с этим своим увлечением?

Матушка хмыкнула:

— На прошлой неделе он дочитал книжку под названием «Подражание Христу».

— Подражание Христу?! Ну и ну. Вот я и спрашиваю: до чего он дойдет? — воскликнул отец.

И оба рассмеялись.

Свой молитвенный коврик я очень любил. Вообще-то он был самый обычный, но в моих глазах сиял необыкновенной красотой. До сих пор жалею, что он пропал. Любой клочок земли, на котором я его расстилал, становился для меня родным, как и все вокруг. А это, по-моему, — верный признак того, что коврик был и вправду хорош: ведь он напоминал, что вся земля — творение Божье и все, что ни есть на ней, — священно. Украшал его простенький золотой орнамент на красном фоне: узкий прямоугольник с треугольником на одном боку, который полагалось направлять острием в сторону киблы (туда же, куда ты повернут лицом во время молитвы), и плавающие вокруг завитушечки, как кольца дыма или надстрочные знаки какой-то незнакомой письменности. Ворс был мягкий. Когда я падал ниц, лоб мой касался коврика в нескольких дюймах от коротенькой бахромы по одну его сторону, а кончики пальцев на ногах — в нескольких дюймах от бахромы с противоположной стороны. Очень уютно: где б ты ни оказался на этой огромной земле, с таким ковриком сразу почувствуешь себя как дома.

Я молился под открытым небом — так мне больше нравилось. Чаще всего я расстилал свой коврик во дворе за домом — в уединенном уголке под сенью кораллового дерева и ветвей бугенвиллеи, оплетавших его ствол и ограду. Чудесное было сочетание — пурпурные прицветники бугенвиллеи и красные цветы кораллового дерева. А вдоль стены стояли в ряд горшки с пуансеттиями. В пору цветения дерево так и кишело птицами — сюда слетались вороны и майны, розовые скворцы, нектарницы и попугаи. Справа от меня смыкались под тупым углом стены ограды. Впереди и по левую руку простирался залитый солнцем двор, на который отбрасывало расплывчатую резную тень мое коралловое дерево. Конечно, все менялось с переменой погоды, в разное время года и дня. Но в памяти моей все сохранилось так отчетливо, будто не менялось никогда. Я обращался лицом в сторону Мекки, ориентируясь на линию, которую прочертил там, на бледно-желтой земле, и регулярно подновлял.