— Я не стрелял в него, — пробормотал фашист.

— Неправда! — резко сказал Кручинин. — Сейчас я точно объясню, как вы стреляли. Кассир взял вас под левый локоть. Правой рукой вы вынули пистолет и, рискуя ранить самого себя, в двух сантиметрах от собственного сердца произвели выстрел. Пистолет вы держали слишком близко, поэтому ткань вашей куртки спалена, желтые волоски верблюжьей шерсти вместе с пулей вошли в ткань черного пальто кассира. Если вы вооружитесь лупой, то сможете убедиться в этом. Если же вы ко всему этому попробуете набросать схему расположения двух входных и одного выходного отверстия, проделанных вашей пулей, то поймете, что…

— На кой черт вы все это рассказываете? — перебил Кручинина лжепастор.

— Неужели вы думаете, что я дал бы себе труд пояснять все это вам! Я говорю для окружающих, — спокойно возразил Кручинин, — им это интересно, а вы… вы только объект для моих объяснений. Припомните, как в школе разведки вам давали наставления, куда стрелять, куда бить, как скручивать руки, как в “походе” без надлежащего оборудования пытать людей. Не так ли, Хельмут Эрлих?…

При этом имени немец сделал попытку вскочить. Жилы на его шее налились, глаза вылезли из орбит, но, связанный, он тут же рухнул обратно в кресло. Рухнул и затих.

— Вы забыли, Эрлих, что и у моей страны есть счеты с вами. Вы забыли, как однажды ездили отсюда в “командировку” на фронт; вы забыли, что там делали… Оттуда я и проследил вас. Это было не так-то легко. Добравшись до островов и потеряв там ваш след, я уже решил было, что вам удалось удрать.

Дверь порывисто отворилась, и в комнату вбежала Рагна. Она была так взволнована, что не сразу удалось уловить смысл ее сообщения. Оказалось, что когда она привела к гроту в горах отряд горожан и они вскрыли ящики, то нашли в них только… камни.

— Ага! — со злорадством воскликнул Эрлих.

— Вы напрасно делаете вид, будто радуетесь, Эрлих, — сказал Кручинин. — Вы никого не обманете. Вы же отлично знаете, за что убили старого шкипера…

— Я всегда знаю, зачем делаю то или другое, — нагло усмехнулся нацист.

— Вот-вот. Вы узнали, что Эдвард проник в вашу тайну, вернее — пока только в тайну вашего клада. Вы испугались того, что он может поделиться ею еще с кем-нибудь, а там за кладом доберутся и до вас. Так?

Пленник пожал плечами.

— Мне остается выяснить только, — заканчивая, сказал Кручинин, — как вы узнали, что он раскрыл тайну клада…

Но фашист перебил его:

— Тут-то уж вы ни при чем: я просто подслушал его разговор с Оле на “Анне”.

Старый фогт поднялся со своего места и гневно сказал, обращаясь к немцу:

— Вы дерзкий негодяй, Эрлих! По вине предателя Квислинга наш народ достаточно хорошо узнал, чего стоит фашизм, и никогда не попадет в его сети.

— Не будьте так самонадеянны, фогт, — со смехом ответил немец. — Там, где был один Квислинг, их может найтись еще десять.

Фогт в негодовании потряс кулаком:

— Никогда! Слышите вы, никогда! Мы обнажаем головы перед могилами советских солдат, проливших кровь за избавление нашей страны от таких, как вы. И если когда-нибудь в этой стране наступит порядок, при котором будет дозволено осквернить прах освободителей, то, поверьте мне, найдутся люди, которые попреки государственному порядку принесут к этим могилам цветы. Народ, наш простой и мудрый народ, всегда был честен и будет честен. Он всегда был храбр и будет храбр. Он всегда любил свободу и свою отчизну и всегда будет любить. Если ему помешали отстоять сбою свободу в черные годы фашизма, из этого не следует, что следующий раз мы не сумеем отстоять ее. Таким, как вы, — конец. Навсегда! Навсегда, говорю вам! — И фогт топнул ногой. А немец еще раз ответил ему смехом.

— Как жаль, что я не облечен властью тут же вешать таких! — задыхаясь, проговорил фогт.

— Хорошо, что у вас нет такой власти. А то бы вы сгоряча могли совершить этот справедливый, но несвоевременный шаг, — с улыбкой проговорил Кручинин.

— Вы считаете неосмотрительным наказание преступника? — удивился старик.

— Прежде чем мы узнали всех, кто стоит за ним? Разумеется. Ведь он не один. У них власть и деньги. Наш и ваш народы, мы все хотим знать их имена, хотим знать их планы, хотим…

Но старик в нетерпении перебил:

— Война окончена. Победа за нами. Его хозяева больше не страшны. Это призраки. У них нет ни власти приказывать, ни средств осуществлять свои планы. С ними покончено. По кончено вашими же руками.

— Я знаю силу наших рук, господин фогт, — спокойно ответит Кручинин. — Знаю силу своего советского народа, знаю силу народов, которые плечо к плечу с ним шли к победе и пойдут вперед. Но вы жестоко ошиблись дважды. Во-первых, в том, что война окончена…

— Но…

Кручинин остановил его, подняв руку:

— Война продолжается. Она шла, идет и долго еще будет идти на фронте, которого ни кто из нас не видит, на котором не было канонады и шумных битв. Война шла и идет за кулисами той войны, которая шла у всех на глазах. И, как всякая война, особенно тайная эта битва впотьмах чревата большими неожиданностями. Очень большими неожиданностями, господин фогт.

— Вы намекаете на возможность их победы

— Нет, я имею в виду совсем другое: речь идет о расстановке сил. Тот, кто в видимой войне стоял по одну сторону барьера, в тайной — может оказаться по другую его сторону. Тот, кто был нашим союзником вчера, сегодня может тайно перейти на сторону врага, а завтра открыто обнажить меч против нас.

— Вы говорите ужасные вещи, господин Кручинин. Просто страшные вещи!

— Лучше узнавать о них прежде, чем они произошли, или, по крайней мере, не закрывать на них глаза, когда это уже случилось.

— И все-таки я не решаюсь подумать о том, на что вы намекаете.

— Я пока ни на что не намекаю, господин фогт. Намеки не в принципах советских людей. Мы все говорим прямо, открыто. А пока у меня для такого разговора нет достаточных оснований. Я только хочу предупредить вас: не думайте, что на этом Эрлихе кончается зло. Не закрывайте глаз на опасность появления врагов везде и всюду. Они есть и у вашего народа. За рубежами вашей страны и внутри их. Будьте бдительны, фогт, если хотите, чтобы ваш народ сохранил свободу и жизнь. Вот и все, что я хотел сказать.

Фогт подошел к Кручинину с торжественно поднятой рукой.

— Мы ничего не боимся, господа! — При этих словах он протянул вторую руку Грачику. — Наш народ никогда не согласится продать свою свободу ни дешево, ни за все блага мира Он любит свою свободу, свою страну, свою историю. Прекрасную страну и ее прекрасную седую историю. И позвольте мне сказать так: с тех пор, как мы знаем, а мы это хорошо узнали, что рядом с нами по северной границе живут такие друзья, как вы, — мы ничего не боимся, право ничего!

— Хочется верить. Очень хочется верить тому, что это так, — серьезно проговорил Кручинин. — Смотрите, той рукой вы, сын самой северной страны Европы, держите руку армянина — представителя нации, живущей у самой южной оконечности нашего материка. Но вы же не можете не чувствовать, как горячо пожатие этой руки. Вы не можете не верить что это рука друга! Дружба с нашей странен обеспечивает вам дружбу трети человечества господин фогт.

Старый фогт мечтательно зажмурился.

— Знаете, — сказал он с улыбкой, покачав головой, — это так прекрасно, что даже трудно себе представить… Подумать только, что и наш маленький народ может быть таким сильным, если будет крепко держать эти руки… самым сильным в мире…

И фогт снова покачал головой.

Остаток последнего дня в этом маленьком городке друзья провели с тяжелым чувством. Они собирались в обратный путь. Им уже не было надобности совершать его пешком, хотя Грачик с большим удовольствием закинул бы за спину мешок и с палкой в руках снова промерял бы своими шагами склоны гор. Это было бы куда приятнее, нежели ехать в автомобиле, имея между собой и Кручининым закованного в наручники Эрлиха.