Если у кого-то получался брак, клятвенно обещали больше никогда эти пасхи не печь, не связываться с этим гиблым делом. Завязывалась ругань уставших от этой собачьей жизни людей. Находились те, кто призывал вспомнить о святом празднике; все разом замолкали, больше не чертыхались, забирали свою неудачу и уходили домой. И вот конец! Не будет больше нашей постирочной. На эту площадь получила ордер семья из трёх человек. Больше всех возмущалась дворничиха. Как они будут там жить? Сырость, вонь. Но на Коганке селиться стали даже в сараях. А что делать? Дети растут, женятся. Жить где-то надо! В одном из сараев уже поселились новобрачные студенты. Обклеили изнутри сарай газетами. На угольный ящик сбили крышку, сверху постелили соломенный тюфяк и жили. Через свою форточку протянули электрический провод и зажигали вечером лампочку. У них там вечером было очень весело, приходили даже гости. Молодым всё нипочём. Я когда за углём в сарай ходила, всегда стучала, кричала, чтобы крысы разбежались, их там уйма была, но они такие нахальные: сидят как ни в чём не бывало и смотрят. Только когда запустишь в них куском угля или поленом, тогда нырнут, испарятся гады. И всё равно страшно. Вдруг сзади на голову запрыгнут? Всюду они бегают. Дворничиху только и боятся, особенно её метлу.

Теперь всё, конец, где мы будем печь пасхи? Дома в малюсенькой духовке? Как замечательно было открывать низ буфета, в котором стояли банки с вареньем и эти обмотанные лощеной бумагой для компрессов пасхи. Как эта Евдокия их называет по-кацапски: куличи, всё равно как кукиши.

Время летело быстро. В музыке я делала явные успехи, так во всяком случае утверждала моя учительница, получая деньги за каждый урок. Но в школу Столярского, где она преподавала, поступить мне не светило. Она твердила, что дома я должна играть ежедневно по четыре часа, а в воскресенье до восьми часов, если хочу чего-нибудь добиться. А у меня горело огнём плечо, ныла спина, поднималась температура. Кончилось тем, что меня потащили по врачам. Диагноз прозвучал, как приговор: искривление позвоночника. Немедленно нужно заниматься спортом. Алка повела меня на волейбол, как советовала тренер по гимнастике, в самую ближайшую спортивную школу № 7 на Комсомольской улице, недалеко от Водного института, где сама училась. Тренером моим стал Бергер Михаил Иосифович на многие годы. В том же году меня удалось пристроить в музыкальную школу при портклубе. Я сдала экзамен за четвёртый класс, обещая посещать хор и подтянуть сольфеджио. Музыкальная школа, спортивная, мясо-контрольная — такие любимые пятёрочки всё реже и реже появлялись в моём дневнике.

На мясо-контрольной тоже многое изменилось. Теперь каждый день актировали мясо, и нужно было сдавать его в цирк, на корм животным. Цирк находился через дорогу, и его работники сами приходили и забирали мясо. Бегать по клиентам уже не надо было, опасно, да они и сами приходили. Словом, моё детство кончилось.

В тот год в составе труппы циркачей был номер, пользовавшийся необыкновенной популярностью. Назывался он «Школа», не настоящая, а собачья. Поставил его пожилой артист. Вообще-то он раньше работал с лошадьми, но получил травму. Копыто лошади разнесло ему всё лицо, поэтому он всегда носил очки, усы и рассмотреть его лицо было невозможно. Наш цирк в Одессе очень старый и выходит на две параллельные улицы: на Садовую со стороны мясного корпуса, там со двора был вход в служебные помещения и галёрку, и на улицу Франца Меринга, где был главный вход в партер и ложи. Там был большой вестибюль, буфет-ресторан и гардероб. В цирке гастроли одной труппы длились целый сезон, почти год. Вот этот год для всего нашего двора стал годом цирка. Оставалось только кого-то из взрослых уговорить пойти с нами, детьми, в цирк. Приходить нужно было заранее к центральному входу и просить позвать артиста Ивана Ивановича. Ждать приходилось долго. Он всегда появлялся неожиданно в рабочем халате. Завидев нашу компанию, пересчитывал нас и молча удалялся. Спустя время так же неожиданно возникал с контрамарками и упаковкой красных карамелек, которые сам постоянно держал во рту, как маленький ребёнок, и угощал ими нас.

Пока мы его ждали, начинала стекаться публика. Официанты крутились с подносами шампанского в бокалах и вазочками с пирожными. В буфете постоянные посетители располагались в креслах, им подносили подносы с бутербродами: с чёрной и красной икрой, рыбами, сыром, ветчиной. Контролеры просили нашу компанию удалиться. И мы, оказавшись на улице, быстро бежали к нашему чёрному входу на галёрку. Здесь тоже была касса, только под открытым небом. Поднимались зрители по железной лестнице, пригибаясь, чтобы головой не зацепить металлические балки. Наши места были под самым куполом и в самом конце ряда. В антракт мы не могли, как другие, выйти, потому что для этого нужно было поднять целый ряд. Никакого перерыва не хватило бы. Ни туалета, ни буфета не было. Только продавщицы мороженого снизу вверх передавали свой товар галёрке и так же получали деньги. Но мы мороженое не покупали. Нам бабушка заворачивала в газету нарезанный хлеб и жареные с чесноком котлеты. Все вокруг только облизывались, учуяв аппетитный запах.

Все дети Коганки дружили со мной той зимой. Главное было уговорить кого-нибудь из взрослых с нами пойти в цирк. На такие подвиги никто не был способен. И ещё нужно было обмануть Олежку. Этот молокосос влюбился... в лилипутку, приняв её за маленькую девочку. Номер лилипутов был очень красочным и оригинальным. На арену цирка выносили беленькие коробочки, по форме напоминающие коробочки хлопка. Потом они раскрывались и оттуда грациозно появлялись маленькие человечки в белоснежных платьях и костюмчиках. Одну из них звали Пахчоой. Они танцевали, пели, веселились, потом появлялись взрослые дядьки, гонялись за ними, хватали и запирали. Один маленький лилипутик прятался среди зрителей. Потом, когда гас свет, он выбегал на сцену и начинал звать свою возлюбленную, да так жалобно. Все зрители ему подсказывали, кричали, показывали, в какую коробку закрыли её. Но он никак не мог понять, какую же коробку ему надо открыть.

Что творилось с Олежкой? Это нужно было видеть. Он искренне верил в страдания маленькой пленницы. Его мама Гандзя пообещала ему, если он будет хорошо кушать, то он быстро вырастет и обязательно женится на своей Пахчоой. На самом деле этой Пахчоой было далеко за сорок лет, и я, бегая к маме на мясо-контрольную, часто видела этих артистов. Они, как и все остальные, покупали продукты на рынке, отличаясь только маленьким ростом и вычурностью взрослой одежды детского размера.

Номер «Школа» с нашим благодетелем был последним в первом отделении. На арене располагался класс с партами, доской и учениками-собачками разных «дворянских» пород. Учителем был наш Иван Иванович с указкой в руках. Он вёл урок, стоя у доски. Вызывал дежурного, к лапкам этой собачки были привязаны подушечки, и она ими протирала доску. Потом была перекличка, собачки по очереди выходили из-за парты и гавкали. На последней парте было пусто. Потом из-за кулис появлялся лохматый пёс и, озираясь по сторонам, ползком пытался без шума, по-тихому залезть под свою парту. Зрители в цирке стонали от восторга. Учитель спрашивал его, почему тот опоздал. Пёс чихал и ложился на пол, симулируя болезнь. Вызывалась собачка-санитар с повязкой на спине, на которой был большой красный крест, и с такой же сумкой. Ну точь-в-точь как и у нас в школе, тоже каждый день кто-то из детей надевал повязку с красным крестом и носил на боку сумочку.

Дежурный санитар или санитарка проверяла, чистые ли руки, помыли ли мы сегодня уши и шею. Так вот, учитель сначала доставал трубочку из сумки санитара, слушал больного. Потом доставал из сумки большущий шприц, и симулянт моментально выздоравливал, занимая место за партой. Затем собачек по именам вызывали к доске, был урок математики. На доске писались упражнения на вычитание и сложение. Прилизанные ученики-отличники правильно лаяли. Когда же очередь доходила до лохматого, он сразу прятался под парту. Учитель всё равно заставлял его отвечать. Все дети ему подсказывали, особенно наша галерка и наш угол. И мы видели, как Иван Иванович несколько раз кланялся в нашу сторону.