Все это я бы высказал вам лично, господин генерал, если бы было проще добиться приема у вашего превосходительства и вы бы не были столь занятым человеком. Но не высказать этого я бы не смог. Поэтому прибегаю к услугам почты и надеюсь, что мое письмо будет доставлено вам своевременно. Времени должно хватить, чтобы успеть отменить решение и тем самым упрочить престиж вооруженных сил Бразилии, достойным представителем которых, ваше превосходительство, вы являетесь.

Оставляю за собой право предать настоящее письмо гласности.

С глубоким и искренним почтением,

Мариу ди Алмейда Лима.

Клавдия Б. бродит по улицам, как будто у нее нет пристанища. Как будто ей некуда идти. Как будто весь мир ей враждебен и холоден к ней. Клавдии известно, что некий безликий мужчина следует за ней по пятам непрерывно, день за днем, круглые сутки, и этот мужчина, чье лицо она считает излишним запоминать, потому что оно все время меняется, записывает в книжицу, куда она ходит, с кем разговаривает, в каких барах бывает, в каких магазинах делает покупки или хотя бы смотрит на витрины, когда устает — так что бездельничать преследователю не приходится.

Клавдия Б. избегает разговоров с бывшими товарищами, сослуживцами и сокурсниками, избегает разговоров с преподавателями и даже с родственниками, которым не пишет ни писем, ни открыток. Ночью — зимой ли, когда ветер стучит в окно и холод леденит ноги, или летом, когда прошибает пот не то от жары, не то от страха, Клавдия не спит, терзаемая долгими кошмарами или одиночеством, от которого ночи делаются страшными, а дни бесконечными, одиночеством, от которого крик замирает у нее гортани, и ей остается только стонать, плакать, яростно и ожесточенно кусать подушку, покуда усталость и отчаяние не наводнят ее обмякшее тело. Сон у нее беспокойный, но если бы кто-нибудь вошел и увидел ее лицо и тело, он не догадался бы ни о каких кошмарах — со стороны кажется, что Клавдия Б. спит как убитая.

Когда наступит час пробуждения, ей снова придется избегать людей, потому что до конца дней Клавдия Б., бразильянка, двадцати двух лет от роду, не замужем, осуждена на молчание и одиночество, заключенная в кокон собственного тела — слабого тела, хранящего следы истязаний.

Но Клавдия считает в неисцелимом одиночестве своего затворничества, что в ней убили все, что у нее отняли все, но не лишили способности мыслить. И тогда она мечтает, затаив надежду, что настанет день, когда солнце взойдет раньше обычного, и она пробудится, позабыв кошмары. И в этот день, мечтает Клавдия, смахивая слезу с левой щеки, будет далекая река и героический народ, идущий в решимости перейти ее, потому что — кто знает? — за рекой другой мир, где хорошо живется.

В противоречивой вселенной ее бреда, пока Клавдия Б. грезит о реке и о толпах, бодро движущихся в ее направлении, смешиваются страдание и радость, как будто ее мир разделился надвое — в одном нет ничего хорошего, а в другом все возможно, потому что есть надежда.

В эти минуты неуверенности и сомнения, когда Клавдия Б. плачет и смеется одновременно, она останавливается и смотрит на горизонт, за линией которого должна быть река. Стоит неподвижно, молчит и надеется, что случится то, чего, быть может, никогда и не случится. Надеется, что мечты не рассыплются в прах. Надеется, что кто-нибудь придет и возьмет ее за руку. Надеется, что откроется какая-то дверца и появится новый путь. Надеется, что пройдет время — и от нее ничего не останется, кроме светлого и легкого праха на лице земли.