Сузана задрала левую ногу, и Олаву увидел маленькую черную родинку на внутренней поверхности ее бедра. Она засмеялась, а он смотрел, как она голая катается на постели. Сузана повернулась спиной, и Олаву залюбовался ее плотно сжатыми крепкими ягодицами.

— Да здравствует Бразилия! — крикнул он, подбегая к постели.

Сузана довольно рассмеялась и спросила, не прикажет ли он президенту уйти.

— Куда уйти, моя хорошая?

— Во дворец Алворада, куда же еще! — ответила она, раздвигая ноги.

— Оп-па! — воскликнул Олаву, зарывшись головой между ног Сузаны. Он ощутил пряный аромат, исходивший от стройных бедер и крепких ног, и слегка провел языком по Сузаниным половым губам.

— Не сейчас, моя хорошая. В конце концов, кто я такой, чтобы приказывать президенту?

Сузана обхватила ногами голову Олаву, да так сильно, что он едва не задохнулся.

— Ультиматум! Или ты сейчас же приструнишь этого придурочного президента, или я тебя задушу…

— Умру, но против отчизны не пойду! Готов погибнуть во славу Бразилии в День независимости! Да здравствует демократия!

Сузана рассмеялась и отпустила его. Олаву обнял ее и стал целовать ей груди. Она закрыла глаза и расслабилась. Олаву потрогал ее лоно и убедился, что оно влажное. Она застонала, прося, чтобы он поскорее в нее вошел, и он не замедлил это сделать. В этот момент ему почему-то вспомнился бравый облик главнокомандующего, увешанного звездами.

Мы видели, как президент вернулся на трибуну. Мы видели, как главнокомандующий что-то шептал на ухо президенту. Мы видели, как президент нахмурился, глядя на народ вокруг трибуны. Мы слышали выстрел и видели, как главнокомандующий с криком упал. Мы видели, как президент спрятался за спиной людей в строгих костюмах и как полиция окружила трибуну. Мы видели, как бежит толпа и слышали, как строчит пулемет. Мы видели мужчину в черном, который упал, подкошенный пулеметными очередями. Мы видели женщину, которая бросилась к нему и тоже упала, вся окровавленная. Мы видели ребенка нашего возраста, который упал на мостовую с простреленной грудью. Мы видели, как полиция избивает мужчин, женщин и детей. Мы слышали командирские окрики: а ну, расходитесь, расходитесь, сукины дети. Мы видели, как танки давили людей, чтобы подъехать к трибуне. Мы видели, как пулеметчики целились в нас. Мы подчинились учителю, который велел нам спокойно продвигаться к автобусу. Мы прошли по узкой улочке и увидели, как толпа собирается вокруг человека, распластанного на мостовой. Мы видели, как из больницы выходят плачущие мужчина и женщина с ребенком на руках. Мы видели другую женщину с четырьмя детьми нашего возраста, которая тоже плакала и, казалось, кого-то искала. Мы видели парня и девушку, которые, обнявшись, стояли на углу и целовались, и вдруг парень стремительно побежал с криком: «Да здравствует Бразилия!». Мы видели, как на большой скорости проносилась черная машина президента с сопровождением под неистовый вой сирен. Мы видели худого плачущего парня, блюющего у стены, на которой он нацарапал углем: «Смерть тирану!». Мы спрашивали учителя, что это значит, а тот ответил: вы еще дети, вам еще рано это знать. Мы, однако, настаивали, учитель рассердился и сказал: всему свое время, всему свое время. Мы еще ничего не знали, но о многом догадывались. Мы шли вперед, со своими сомнениями, неразрешенными вопросами и тайными надеждами.

Я собирала книги и тетрадки, когда зазвенел звонок. Было еще слишком рано, отворить было некому. Я спустилась по лестнице и открыла дверь, хотя была еще в ночной рубашке. Кто там — молочник, булочник или еще кто? Но стоило мне приоткрыть дверь, как ее толкнули со всего размаху. Высокий мужчина со шрамом на лице схватил меня за руку. Мне хотелось крикнуть, позвать на помощь, но он наставил на меня пистолет. Не выпуская моей руки, он вытолкал меня из квартиры. Для меня это не было неожиданностью — как часто я вздрагивала, воображая подобную сцену, — но мне не верилось, что это произойдет так скоро.

— Ей двадцать два года, она худая и белокурая, Посмотри как следует на портрет.

Да, мне ее не забыть. На портрете она очень красивая — гораздо красивее тех, кого принято считать красавицами. «Девственница, небось, — подумал я про себя. — С нею будет интересно».

Она обычно рано уходит на занятия. В полседьмого примерно. Так что приезжайте за ней пораньше. Ясно?

Да, в шесть утра. В это время мы уже были там. Тормознули машину как раз у ее дома — большого трехэтажного строения с палисадником.

«Они, верно, богатенькие — подумал я и спросил себя, какого черта такая девушка лезет к нам прямо в руки.

Мужчина, державший меня под руку, вытолкал меня на улицу. Несколько случайных прохожих предпочли не вмешиваться. В машине сидел другой мужчина, вооруженный автоматом. Еще двое сидели на заднем сиденье, и все с усмешкой глядели на меня. Когда меня впихнули в машину, один из них стал щупать мне грудь.

Она оказалась еще красивее, чем на портрете. Мы не ожидали, что она выйдет — было уже около семи, на улице полно народу. Поэтому я велел водителю отвезти меня к ней домой. На наше счастье, ворота оказались незапертыми. Я вошел и позвонил. К моему удивлению, она тут же отворила. Вышла в ночной рубашке, под которой ничего не было, кроме трусиков и лифчика. Она чуть приоткрыла дверь, просунула голову, и я ее вытащил. Она вообще была красавица!

Они не говорят, куда меня везут. Да я и не спрашивала. Тот, что со шрамом, который меня забрал, не проронил ни слова. Он сидит, не оглядываясь, на переднем сиденье. А я — на заднем, и вот-вот потеряю сознание. На меня надели наручники, так что я беззащитна. Один все еще щупает мне грудь, Господи, помилуй, а другой наставил на меня револьвер. Машина колесит по всему городу, мы дважды проезжали одно и то же место.

И вдруг мне завязывают глаза. Все погружается во мрак, и я ничего не чувствую, кроме грубых мужских рук, щупающих мне грудь и, поскольку я ничего не вижу, задирают мне ночную рубашку и лезут в промежность.

— Все они на одну колодку, — сказал мужчина в зеленом, глядя на девушку. — Эти грязные потаскухи сознаются во всем, когда уже поздно.

Мужчина в зеленом расхаживает вокруг нее, а она дрожит и испуганно смотрит на него — ведь на ней только тоненькая ночная рубашка, сквозь которую просвечивает все тело. Лифчик ей разорвали. У нее синяки на животе и на бедрах.

— Ладно, девчоночка. Вроде все ясно, да? Запираться, конечно, не станешь. Тебе же известна наша система — вам ведь все известно. Вы же думаете, что вам все известно, так ведь, сука? Мы за каждым вашим шагом следим, пока вы занимаетесь пропагандой, где заблагорассудится. Вы слишком много знаете, не так ли?

Она смотрит на него, не проронив ни слова, и по-прежнему дрожит. А человек в зеленом кружит вокруг нее, рассматривает ее тело и кричит.

Он стар. Мерзкий старикашка оскорбляет меня, словно последнюю потаскуху, а я прикидываюсь, что не знаю, чего от меня хотят. Мне ничего не сказали, ничего не объяснили. Всю меня ощупали своими вонючими руками, но ничего не объяснили, пока возили по городу. И вот я здесь — сама не знаю где. И этот старикашка орет на меня и ничего не объясняет, ни о чем не спрашивает, а обращается, как с последней тварью.

Все они одинаковы. Не понимают, с кем говорят. Корчат из себя святую невинность. Молодые, а все одинаковы. Все на одну колодку.