«Ребенок, давай я тебя заберу на экстернат?» — «Не хочу, у меня в классе друзья». — «Ты в школу общаться, что ли, ходишь?» — «А что там еще делать?»

«Елена Ивановна, ваш Женя все время к моему Илье пристает». — «А я что с ним сделаю? Отец его порет каждую неделю, а он хоть бы хны».

«Татьяна Владимировна, ну может, не стоит каждый урок им говорить, что они никуда не поступят?» — «Анастасия Викторовна, но вы же видите, какой контингент в этом классе».

«Женя, что тебе от Ильи нужно?» — «А пусть он мне за базар ответит». — «Как ответит?» — «Ну пусть он мне за базар ответит». Глаза туманные, полупьяные, на устах улыбка, и качается с ноги на ногу, туда-сюда, туда-сюда.

У меня уже нет гнева — всех убить, одной остаться, всех порвать, как Тузик грелку. Нет гнева, нет ярости, нет сил, только тоска.

Я выросла и выгородила себе пространство жизни, где Татьяна Владимировна мне встречается только на собрании, а мама Гладких только в маршрутке. А Бирюкова, Иванова и Иванцова вообще не встречаются.

Но теперь оно аукнулось детьми. Это называется социализация. Принадлежность к человечеству дается через тоску, унижение и круглое сиротство, давайте обзовем это экзистенциальным одиночеством, чтобы не было так гадко.

И мой же голос говорит: «а ты не реагируй» и «а ты дай сдачи», — у нас с мамой голоса похожи, и я узнаю в себе маму. Но теперь это мой ребенок проходит через опыт унижения и сиротства, сама проходила, да, но себя не так жалко.

Я во втором классе научилась предельному отчаянию — когда не страшно умереть, потому что унижение хуже. Когда одноклассники читают в твоих озверевших октябрятских глазах готовность растерзать их голыми руками и сожрать молочными зубами. Когда ты оставляешь все позади и выходишь хладнокровно убивать и умирать без сожаления. И пусть радуется школа номер шестьдесят три с политехническим уклоном, что Господь не дал тебе ни сил, ни большой базуки, ни даже мало-мальского травматического пистолета, потому что ты разнесла бы эту халабуду вдребезги и пополам, и полетели бы клочки по соседним галактикам. Потому что одна отчаявшаяся второклассница вмещает в себе достаточно ненависти, чтобы расфигачить солнечную систему: кто не спрятался — я не виновата. Спросите меня, откуда берется Коламбайн скул и почему я против свободной продажи оружия.

А ты не торопись его бить, говорю я, он ведет себя абсолютно неправильно, согласна, но он по-другому не умеет, а мы с тобой будем учиться по-другому.

Нет, я могу научить ребенка тому, чему научилась сама.

Ничем не дорожить, ненавидеть страстно, бить безжалостно и быть готовым к смерти, потому что когда тебе нечего терять, ты неуязвим.

Но это не мамина работа.

Мамина — наоборот.

Мокрое лицо, мокрая подушка, ком в горле, доброе утро.

Они позвонили в дверь неожиданно, когда я перечитывала «Гранатовый браслет».

— Ну чо, Николаева, — сказала Палей. — Дождалась?

С ней была незнакомая девица — я знала, что ее вроде бы зовут Алена, она в соседней школе — она в их компании — но больше ничего не знала.

— Ты достала, поняла? — сказала Палей. — Заколебала.

— Заколебала быть самой умной, — разъяснила девица.

— Заколебала на Астапова планы строить, — добавила Палей и подняла с пола мои как бы выпускные туфли, каблук пять с половиной сантиметров, металлическая набойка.

— Он не твой, ясно? — девица подняла с пола вторую туфлю.

— Мы тя щас будем убивать. Держи ее, Ален, — деловито предложила Палей.

Алена схватила меня за руки, а Палей ударила каблуком по голове. Раз, раз, и еще раз.

Мама защищала докторскую. Папа был на работе, а потом к маме на банкет.

И я дралась с ними, дралась, а потом задушила Палей, а эта Алена убежала в панике.

И я вся в слезах вызывала милицию, звонила папе на работу и не знала, как сказать маме, что в единственный день ее торжества я убила человека.

Я даже не сразу поняла, что никого не убивала, когда проснулась на мокрой подушке, ничего толком не видя за мутью слез.

Я кое-как узнала шторы, стул и книжный шкаф, и все они сказали: ты здесь, а не там, и прошло уже двадцать семь лет. Здравствуйте, мне сорок два года, и я по ночам душу одноклассницу. Анонимные мстители, программа «12 шагов к свободе от Гали Палей».

Это, видно, запах школы навеял — хлорка, моча, казенные котлеты, юношеский пот. Я как эту смесь почую, во мне просыпается и начинает бить неиссякаемый источник ненависти — тяжелой, черной и липкой, как нефть.

Ненависть тоже энергоноситель. Она придает сил. Во сне я душу одноклассницу и взрываю школу. Эту энергию ни на что не направишь, кроме разрушения, но я не хочу ничего разрушать. Она застит глаза, когда я пытаюсь говорить с Женей Гладких. Мне кажется, когда я с ним говорю, что я произношу воспитательные речи, обращенные к Палей, Бирюковой, Заварзину и Симонову, а они смотрят на меня со снисходительным презрением.

Они хотели уничтожить меня — в ничтожество превратить, в ничто. Им это удалось. Они вырастили во мне черную липкую ненависть, которая спит до поры, но выплескивается наружу, когда я слышу «Школьные годы чудесные» и дребезжащий звонок. Ненависть жрет меня изнутри.

Гале Палей сейчас сорок три; говорят, она уже бабушка; говорят, у нее свой бизнес. Она живет своей жизнью и не подозревает, что где-то здесь есть я, и что двадцать семь лет подряд я ненавижу ее.

И не ее даже, а Галю-восьмиклассницу, глупую и злую. И Настю Никитько, которой давно нет. Никитько, которая хотела всем нравиться любой ценой. И тринадцатилетнюю Вяльцеву. И алкоголика Чебургену, который, говорят, умер от инсульта в прошлом году. Моя ненависть уже ничего с ними не сделает. Она обернется против меня и сожрет меня.

Я не хочу им зла. Я ем тирамису с Вяльцевой, я не желаю Чебургене адских мук, мне не хотелось бы видеть сорокатрехлетнюю Палей плачущей и ничтожной. Я хотела бы видеть ее счастливой бабушкой своих ранних внуков. Я хотела бы думать, что Насте Никитько хорошо там, где она сейчас.

Я устала от ненависти, я вся перемазалась в ней и хочу отмыться.

Не стану даже рвать фотографию класса и пускать клочки по ветру — летите, голуби, летите.

Не буду рвать, не буду произносить торжественных слов прощения на прощание: все идут своей дорогой, и хорошо. Прощай, Мося, растворившийся в девяностых годах, и Заварзин, убитый на бандитской стрелке, и Симонов из автосервиса, и рецидивист Чернов, и немецкий инженер Астапов, и завмаг Бирюкова, и старая-престарая Елена Федоровна с трясущейся головой. Прощай, Левченко, отец тройняшек, прощай, Иван, разведенный в третий раз, прощай, Вадим, надеюсь, в Силиконовой долине ты себя вполне нашел.

Нет у меня никакой нужды их вызывать из давних лет и далеких стран, выманивать из могил, высвечивать в темноте. Ни мести нет, ни злости, ни ярости.

Взявшись за руки, они движутся цепочкой и уходят, уменьшаются, теряются в летней бирюзовой мути стеклянного шарика, который лежит у меня на столе.

— Илья, проводить тебя в школу?

— Нет, мам, я сам.

— Точно сам?

— Точно.