В 1897 году на своей яхте с целью научного туризма Новую Землю посетили англичане Генри Пирсон и полковник Фейлден, обнаружившие на восточном побережье неизвестный залив, который они назвали в честь Цивольки. Англичане оставили описание Маточкина Шара с современным ледником Третьякова и обследовали остатки зимовья Розмыслова, выполнив там археологические раскопки. По сути таким же научным туризмом стало и посещение с рейсовым судном биологами С. А. Бутурлиным и Б. М. Житковым, основные наблюдения которых были выполнены в западном устье Маточкина Шара.

Увлекшись полярными пейзажами, известный художник Александр Алексеевич Борисов решил провести зиму на Новой Земле для работы на пленэре, совмещая ее с попутными научными работами. Для этого он выстроил в Поморской губе в устье реки Маточки дом-студию, откуда в конце лета 1900 года на собственной яхте «Мечта» попытался войти в Карское море для организации продовольственных складов на карском побережье. Однако его судно попало в вынужденный дрейф и было унесено льдом к югу к устью реки Савиной. В сложившейся ситуации Борисов со всем экипажем оставил судно и с помощью ненцев добрался до Малых Кармакул, откуда перешел в Поморскую губу. Весной 1901 года на собаках он посетил Карскую сторону на Северном острове, где его сотрудники положили на карту заливы Медвежий, Чекина и Незнаемый с окрестными ледниками.

Летом 1901 года создатель первого в мире арктического ледокола «Ермак» адмирал Степан Осипович Макаров решил испытать его в плавании в обход Новой Земли к острову Диксон вблизи устья Енисея. Однако уже на пути к полуострову Адмиралтейства (который стал таковым вскоре после наблюдений Пахтусова в 1835 году) ледокол оказался в таком положении, что Макаров записал в своем дневнике: «Мысли о предстоящей зимовке не выходят у меня из головы» (1943, с. 179). Не пробившись к Новой Земле, ледокол совершил два рейса к Земле Франца-Иосифа и, возвратившись второй раз к ней же, предпринял попытку пройти к Диксону вокруг мыса Желания с тем же неудачным результатом. При возвращении были выполнены некоторые наблюдения на побережье между полуостровом Адмиралтейства и губой Крестовая, причем было отмечено в Машигиной губе, как кут Машигиной Ледянки перегорожен стеной глетчерного льда. Хотя ледокол действовал в сложной ледовой обстановке, главной причиной неудачи этого похода следует считать отсутствие необходимого опыта в использовании нового технического средства — ледоколом не научились еще управлять… Воспользовавшись этой неудачей, противники Макарова отправили ледокол на Балтику, где ему пришлось дожидаться возвращения в высокие широты более тридцати лет.

Таким образом, еще до появления Русанова на Новой Земле там был накоплен огромный исследовательский опыт и множество разнообразной научной информации на будущее — нужен был только исследователь, который бы мог использовать ее наилучшим образом, восполняя необходимые недостающие звенья собственными наблюдениями. Едва ли Русанов в своем Париже был полностью в курсе событий, происходивших на Новой Земле. Если он и следил за изучением архипелага, то по разрозненным публикациям и о происходящем мог лишь иметь самое общее представление. Не случайно в науке существует проблема преемственности исследований, и это была первая и, возможно, самая главная, которую ему предстояло решать, включая и выбор направления деятельности, и «стыковку» с результатами предшественников. Он успешно справился с этой задачей, создав собственную концепцию на основе своих теоретических представлений и полевого опыта, в наращивании которого он не имел равных. Но об этом в последующих главах…

Очередной судьбоносный город на жизненном пути Русанова, такой русский и вместе с тем самый необычный из множества русских городов. Не просто первый русский порт, а центр, цитадель единственного русского сообщества, где жизнь каждого издавна определялась его связью с морем, да каким — не Средиземным и даже не Бискайским заливом, а Ледовитым океаном. Особый народ — поморы, со своим певучим говором, такими словечками и оборотами, которые приезжий из столиц или из средней полосы России не сразу уразумеет. Морской образ жизни сформировал свою образность и свой словарный запас: голомя — дальше в море, бережнее — ближе к берегу, губа — большой залив, гурий — опознавательный знак на берегу, беть — встречный ветер, кошка — отмель и т. д., не говоря о промысловых терминах. Немало поморских словечек почерпнул отсюда и современный русский язык: снежный заряд, заструги, полынья, торосы и множество других. «Архангельский город — всему морю ворот» — так определяют значение своей поморской столицы обитатели. Роль Архангельска в освоении и изучении Новой Земли велика и до того дня, когда герой настоящей книги вновь прошел по его тесовым тротуарам, вернувшись сюда из Парижа. Теперь город был базой Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана, связанной с именами Вилькицкого-стар-шего, Варнека, Седова, Морозова, Колчака и других представителей ученого племени моряков, которые даже среди выпускников Морского корпуса почитались морской интеллигенцией.

Русанов здесь не впервые, но на этот раз Архангельск определил его дальнейшую деятельность до самого конца жизни. Вот каким увидел город того времени другой будущий полярник:

«У этого города в те годы было три совсем разных лица. Одно… — облик типичного провинциального городка… Имелась здесь главная улица (Троицкий проспект. — В. К.) с двухэтажными домиками, вывески на них, герань на окнах и занавески, на перекрестках улиц, у губернаторского дома с колоннами и, конечно, у участка — стояли крашенные в елочку черным и белым полицейские будки, улицы были окаймлены шаткими деревянными тротуарами, спасавшими пешеходов от непролазной грязи. У края базарной площади блестел куполами кафедральный каменный собор… К соборной площади примыкал старинной постройки облезлый гостиный двор, в нем ряд мрачных купеческих лавок с железными дверьми… За гостиным двором начинался нижний базар с горами деревянной и глиняной посуды и щепяного товара, тут же рядом толкучка, харчевни и кабаки…

Второе лицо Архангельска не кидалось в глаза… Это лицо открывалось… когда миновав бесконечно длинную улицу и соборную площадь, новый человек, знакомившийся с городом, решался пройти его до окраины. За старинным зданием таможни вид улицы резко изменялся… Улица пряма, чиста, прочные тротуары не хлябают под ногой, по сторонам утопают в зелени опрятные, обшитые тесом крашеные домики, перед фасадами, за прочными решетками везде палисадники с газонами и клумбами, мощеные дворы, всюду телефонные и электрические провода… Это немецкий Архангельск, здесь жили настоящие хозяева северного края, все принадлежало обитателям чистого и аккуратного городка.

И третьим лицом Архангельска была набережная… Ширь могучей Двины, то спокойной, то бурной, как море, шум и бодрые крики в порту, на судах, стоящих у портовых пристаней и на якорях, движение поморских шхунок, карбасов, ботов, раныиин, клиперов и океанских бригов, гудки огромных океанских пароходов, разноязычный говор на пристанях, странная жителю средней России не сразу понятная речь поморов, острый запах трески, сложенной высокими грудами… носился над городом всюду, — и самое яркое на берегу — бодрость и вольность движений людей, недавно пришедших с моря или собирающихся вновь отплыть, быть может на годы, энергичные, с морским загаром лица… Вглядываясь в черты этого третьего Архангельска, я заражался его движением».