(79) Видя здесь перед собою молодость Марка Целия, вы представьте пред вашим мысленным взором и того несчастного старца, у которого одна опора — единственный сын, все надежды — на его удачу, все опасенья — за его судьбу. Он прибегает к вашему милосердию, он покорствует вашей власти, он не только у ваших ног, он взывает к душам и сердцам вашим, — и вы, памятуя о ваших родителях или о милых детях, не откажете ему в помощи и, сострадая, явите почтение к старикам и снисхожденье к молодым. Ведь вы не хотите, судьи, чтобы одна жизнь, уже сама собой клонящаяся к закату, угасла до времени от нанесенной вами раны, и чтобы другая, только теперь расцветшая, когда уже окреп ствол доблести, была сломлена как бы внезапным вихрем или бурею. (80) Сохраните же сына отцу и отца сыну, чтобы не казалось, будто вы пренебрегли отчаяньем старца, а юношу, полного великих чаяний, не только не ободрили, но сразили и погубили. Сохраните его для самих себя, для его близких, для всего отечества, и он будет признателен, обязан, предан вам и вашим детям, а от его усердия и трудов будете вы, судьи, год за годом собирать богатую жатву.

133

1.(1) Хоть и стыдно должно быть мне, судьи, начинать с такой робостью речь о столь доблестном муже, о Тите Милоне, которому благо отчизны дороже, чем жизнь, —хоть и надо бы мне, за него заступаясь, сравниться с ним силою духа, но нет: новый суд, новый вид устрашает мой взор, и глаза мои тщетно повсюду на форуме ищут привычного вида и прежних порядков. (2) Не в обычном кругу заседает ваш сбор, не обычной толпой окружил его люд; и хотя для того лишь стоит здесь охрана у каждого храма, чтоб нас же самих оберечь от насилий, — все же трудно при взгляде из мирного судного места на этих солдат, столь полезных, столь нужных, безбоязненно их не бояться.

Если бы все это я и почел предпринятым против Милона, я бы смолк перед грозой, полагая, что там, где вся сила в оружье, для речи не место. Но меня утешает, меня ободряет, что сделал это Гней Помпей, справедливейший муж и разумнейший, ибо справедливость его не дала бы ему предать во власть солдатского оружья того, кто был вверен решеньям суда, а рассудительность его не дала бы ему освятить государственной волею произвол возбужденной толпы. (3) Вот почему эти отряды с их начальниками и при оружии не опасность нам сулят, а защиту, сверх спокойствия нас зовут к душевной твердости, а для речи моей и подмогу обещают и тишину.

А вся остальная толпа (я, конечно, имею в виду толпу граждан), да, вся остальная толпа здесь — за нас: вы видите, люди смотрят отовсюду, откуда только можно что-то высмотреть, и все они ждут решенья суда, — и не только из сочувствия к отважному Милону, а из-за того, что каждый знает: речь сейчас идет о нем самом, о его детях, о его отечестве, обо всем его благополучии. II. Одна лишь есть порода людей, чуждая и враждебная нам, — те, которых вскормило бешенство Публия Клодия на грабежах, на поджогах, на общих погромах. Не их ли вчера подстрекали на сходке, чтоб заранее вам предписать сегодняшний ваш приговор? И сегодня, коли грянет их крик, пусть напомнит он вам поберечь того гражданина, который всегда ради вашего блага умел не ставить ни в грош и породу подобных людей и их крики.

(4) Так не падайте духом, почтенные судьи: стряхните с себя этот страх, коли он в вас проник. Если вы полномочны судить о достойных и добрых мужах и ценить заслуженных граждан, если дан наконец вам удобнейший случай, избранникам лучших сословий, чтоб вашу заботу о тех, кто достоин и добр, теперь изъявить уж не видом и словом, как прежде, а волей и делом, — то вот и настала пора вам решить: то ли нам, покорясь, как всегда, вашей воле, удалиться отсюда в тоске и печали, то ли, напротив, столь много страдав от подлейших из граждан, найти возрождение в вас, в вашей твердости, доблести, мудрости? (5) В самом деле, возможно ль назвать иль представить такие труды, и заботы, и муки, какие не пали на нас — на меня и Милона? Мы явились служить государству в надежде славнейших наград, а доселе не можем избыть страха самых жестоких мучений! Впрочем, я и всегда понимал, что в волнениях народных сходок ни вихри, ни бури не минут Милона за то, что он всегда здесь стоит за лучших людей против худших; но здесь, но в суде и совете, где судьи — краса всех сословий, не мыслю я встретить таких, кто подал бы недругам Милона надежду не то что подсечь безопасность его, но даже чуть-чуть подточить его доброе имя.

(6) Впрочем, судьи, сейчас для защиты Милона от нынешних обвинений я не стану распространяться о его трибунате и обо всем остальном, что он сделал для блага отечества. Если сами воочию вы не увидите ковы, которые Клодий ковал на Милона, — я не стану просить вас простить нам вину за былые заслуги, не стану взывать к вам, чтоб Клодиеву смерть, спасительную для вас же самих, приписали вы чести Милона, а не счастью народа; но ежели все эти Клодиевы козни встанут пред вами яснее этого дня, вот тогда я вас, граждане судьи, буду просить и молить, чтобы ныне, когда ничего уже более нам не осталось, хоть одно бы нам было позволено: не боясь наказанья, защищать свою жизнь от вражды и оружия недругов.

III. (7) Но прежде, чем я перейду к той речи, которая ближе относится к вашему делу, мне нужно, как я полагаю, сперва опровергнуть одно сужденье, которое часто звучало и в сенате от наших врагов, и на сходках меж худших людей, и недавно вот в этом суде из уст обвинителей. Только тогда, избавясь от всех разнотолков, сумеете вы увидать всю суть дела, которое здесь вам подсудно.

Говорят: кто сам признается, что он умертвил человека, тому уж не должно глядеть на свет.134 Но какие глупцы и в каком государстве решаются так рассуждать? Не в том ли, где первым судом об убийстве был суд над доблестным Марком Горацием,135 тоже признавшимся в том, что своею рукою убил родную сестру? И хоть Рим еще не был свободен, но Марк был объявлен свободным, представ перед народным собранием. (8) Кто же не знает: когда дело идет об убийстве, то ответчик может или отрицать само убийство, или утверждать, что оно свершено по закону и праву. Не безумцем же был Сципион, когда, отражая в собранье коварный вопрос трибуна Карбона,136 что думает он об убийстве Тиберия Гракха, ответил: «Убит по закону!» Ведь если бы было запретно умерщвлять злоумышленных граждан, то это легло бы клеймом и на Агалу, и на Назику, и на Опимия и на Гая Мария, и — в мое консульство137 — даже на целый сенат! Не без причины ведь, судьи, сочинили нам древние мудрецы рассказы о том, кто, мстя за отца, убил свою мать,138 а когда голоса на суде разделились, то был он оправдан божественной волею — голосом самой премудрой богини. (9) Наконец, если наши Двенадцать таблиц дают право убить безнаказанно вора — ночного всегда, а дневного в том случае, если он первым прибегнет к оружию, — то кто же посмеет сказать, что любое убийство всегда наказуемо, если мы видим, что сами законы порою влагают нам в руки убийственный меч?

IV. А уж если бывает возможно иногда — и нередко — по закону убить человека, то заведомо это не только законно, но больше того — неизбежно, когда отражаешь насилие насилием. Однажды в войсках Гая Мария войсковой трибун, родня самому полководцу, хотел изнасиловать воина и пал от его руки: честный юноша предпочел свершить опасное, чем стерпеть постыдное, — но достойнейший вождь объявил, что он чист от вины и свободен от опасности. (10) А убийцу из-за угла, а разбойника с большой дороги может ли смерть настичь незаконно? Зачем нам стража, зачем мечи? Нам не дано было бы их иметь, если бы не дано было их употреблять. Стало быть, судьи, есть такой закон: не нами писанный, а с нами рожденный; его мы не слыхали, не читали, не учили, а от самой природы получили, почерпнули, усвоили; он в нас не от учения, а от рождения, им мы не воспитаны, а пропитаны; и закон этот гласит: если жизнь наша в опасности от козней, от насилий, от мечей разбойников или недругов, то всякий способ себя оборонить законен и честен. Когда говорит оружие, законы молчат: они не велят себя ждать, если ждущему грозит неправая казнь раньше, чем он вытребует правую. (11) Впрочем, ведь и писаный закон139 молчаливо и разумно дозволяет человеку защищаться: не «убивать человека» запрещает закон, а «носить при себе оружие для убийства человека». Это сказано, чтобы суд, обсуждая дело о вооруженной самозащите, не на то смотрел, был ли у человека меч, а на то, что этот меч не был назначен для убийства. Не забудьте же этого при разбирательстве, почтенные судьи, — я уверен, что речь моя будет для вас убедительна, если вы будете помнить, о чем не должны забывать: убить злокозненного — всегда законно.