И ни у кого «двенадцати» нет, как там себе хорошо-распрекрасно ни знай, дальше «десятки» ни-ни. Только Зерновой поставила «одиннадцать», она, правда, всегда уж все, решительно все по всем предметам знает, даже противно, и никогда-никогда ничего не ляпнет. Грачева тоже умудрилась «одиннадцать» получить, но она-то вовсе не лучше других отвечала, только подлиза она, так хвостиком и виляет да святошей на глазах прикидывается. У-у, гадость!

А бедная Юля опять попалась. Вызывают ее по географии, а она урока-то, видно, и не читала, так, разве только одним глазком пробежала. Счастье еще, что ее поставили около учительского стола, и как раз она спиной к моей парте очутилась. Ну, понятно, я не зевала и отличнейшим образом стала ей подшептывать. Все океаны подсказала, что такое широта тоже, а на долготе-то и попалась, географша заметила.

– Старобельская, вы что? В суфлеры нанялись?

Я встала, молчу – что ж тут говорить?

А та опять:

– И что это у вас у всех за манера вечно подсказывать? Разве вы не понимаете, что этим только вред подругам приносите?

Вред! Хорош вред! Не подскажи я Шурке на арифметике, она бы непременно «шестерку» охватила, а так «десять» получила.

Я молчу.

– Что ж вы молчите? Не находите, что это не годится?

Вот пристала!

– Нет, – говорю. – Коли она не знает, надо же ей подсказать!

– Чтобы она в другой раз на подсказку рассчитывала и вовсе учиться перестала? Разве вы этого не понимаете?

Я-то отлично понимаю, а она вот почему сообразить не может? Ставит Юле «семь» и вызывает другую.

Вот и толкуй после этого про вред: не подскажи я, она ей ровно-ровнехонько единицу поставила бы, уже у двоих стоят, а «семь» – хоть неважно, но прилично, и Юле дома головомойки не будет.

Смешные эти учительницы, ведь, небось, сама гимназисткой была, рада-радешенька бывала, когда ей подшепнут, а вот теперь забыла, говорит «вредно». Еще бы! Дай Бог побольше такого вреда.

Замечательно, как это старшие все скоро забывают. Неужели и я забуду?

Только я вернулась из гимназии, вдруг слышу страшенный звонок. Высунула, конечно, нос в прихожую, смотрю – Володь-ка. Как увидел меня, недолго думая – бух на шею и ну меня целовать! Я даже испугалась, потому что с ним такого никогда не бывало, уж, думаю, беды какой не приключилось ли? Да нет, вид то у него больно сияющий.

– Кричи скорее «ура», Мурка, я принят!

– Куда это? – спрашиваю.

– Туда, Муренок, в действующую армию.

Что за ерунда? Ничего не понимаю, а он как сумасшедший прыгает.

Наконец сообразила – в корпус его приняли. Дядя Коля давно уже хлопотал, да все вакансий не было, а теперь открылась, переэкзаменовку свою Володя сбыл благополучно, его и перевели. Вот и радуется!

Он сегодня уж и в корпусе на уроках побывать успел, но только еще не в форме, а настоящим кадетом явится тогда, когда будет уметь честь отдавать и всю царскую фамилию в лицо знать – а то как же? Вдруг встретит кого-нибудь и прозевает козырнуть…

На первой же перемене, как увидели кадеты его гимназическую форму, как налетят со всех сторон и ну его тузить! Без этого, говорят, никак нельзя, непременно нужно, чтобы поколотили, так уж у них полагается, и называется «окрестить» новичка – чуть не до полусмерти дотискать его. А если «сфискалит», побежит воспитателю жаловаться (это у них как наши классные дамы) – беда, со света сживут. Миленький народец, деликатный! Володя и синяки показывал, что ему наколотили, – ничего; постарались милые мальчики.

Хорошо, что у нас в гимназии такой моды нет!

Краснокожка наша положительно того… С ума спятила! Чуть не два раза в неделю письменные работы вздумала устраивать – где ж это видано? Ведь «двенадцать»-то не всякий раз удастся получить, и то уж я одну «десятку» схватила. Да «десятка» еще куда ни шло, – у других и «шестерки», и «семерки» завелись, не говорю уж про нашу Сцелькину: та все по пятибалльной системе учится.

Вот и на среду назначена была работа, да не тут-то было, – перехитрили Индейца; а все Тишалова, молодчинище она!

Прихожу утром в гимназию, Тишалова веселенькая-превеселенькая, распевает себе, а ведь вы знаете, как обыкновенно она нос повеся перед письменной работой ходит.

– Что это ты, Шурка, нынче так разгулялась? Или арифметики не боишься? – спрашиваю.

– То есть ни чу-чуточки не боюсь! Да и бояться нечего, потому письменной работы не будет.

– Толкуй тоже!

– Говорю тебе русским языком: письменной работы не будет, потому я, Шура Тишалова, этого не желаю.

– Да ты, Шурка, что? Спятила?

– Спятила или не спятила, а хочешь пари на плитку шоколаду, что работы не будет?

– Хочу, – говорю.

– Ну, так иди, только, чур, ни слова.

Шурка тянет меня за рукав, и ее плутоватая татарская рожица так и прыгает. Она ведет меня к своей парте, подымает крышку. Вижу: стоит там большая коробка от табаку, а в ней много-много дырочек понаделано. Тишалова сует мне ее под самое ухо.

– Слушай, – говорит.

Я прислушиваюсь, а там что-то так и шуршит, так и шуршит.

– Глянь-ка, кто там. Только осторожно, не выпусти наших освободителей.

Она чуть-чуть приоткрывает коробку, а там целая масса большущих черных тараканов, думаю, фунта этак с три набралось бы.

– Вот этих самых усачей мы и пустим гулять по классу, а сами будем притворяться, что до смерти их боимся! А что? Хорошо? Тут уж, мать моя, Индейцу не до письменной работы будет!

Еще бы не хорошо! Ну и голова у Шурки!

– Всем не надо болтать, еще выдадут. Грачевой – Боже сохрани, сейчас же с докладом побежит. Только нашим, верным.

– Ну понятное дело.

Сейчас же целое заседание собрали, штук с десяток, потому тут помощники нужны. Все толком обсудили и порешили. Все чуть не прыгают, ждут арифметики, дождаться не могут.

Пока что взяли мы эту самую коробку да заблаговременно и пристроили ее в ножке классной доски; ведь ноги-то у нее книзу раздваиваются. Так вот туда-то мы коробку и сунули. Крышечку оторвали, а саму ее вверх дном перевернули прямо на пол – значит, потом приподнять ее только, и дело с концом. Как опрокинули, несколько тараканов и давай улепетывать. Нет, голубчики, еще рано, подождите, пожалуйте-ка обратно! И давай их кто пальцем, кто карандашом обратно подпихивать.

Пока мы с Тишаловой этим занимались, остальные, чтобы загородить нас, стали около доски и будто задачи друг другу объясняют. Нет уж, драгоценная Краснокоженька, этот раз мы тебе задачу зададим, да еще какую!

После звонка входит Индеец и велит листочки для работы приготовить. Смешно, мы так все и переглянулись.

Юля Бек – дежурная; она тоже «наша». Вот подходит она к доске, берет полотенце и старается – трет все, что на ней намалевано. Повернулась, посмотрела на Женюрку, на Индейца – все благополучно. Тогда она живо снимает коробку и отбрасывает в угол, а сама, чуть не прыская со смеху, возвращается на место.

Обрадованные таракашки копошатся, толкаются, перелезают друг через друга и удирают в разные стороны.

Я усердно роюсь в сумке, будто листок ищу, а сама одним глазком на пол поглядываю. Люба фыркает, нагнувшись над своей сумкой, другие нарочно копаются, чтобы тараканы успели расползтись.

Краснокожка уткнулась носом в задачник, – выискивает что-нибудь позаковыристее. Ищи, ищи, матушка, а опасность-то на тебя уже надвигается.

– В лавке смешали восемнадцать пудов[11]… – начинает она.

Но в это время Тишалова встает и, скорчив физиономию, говорит:

– Вера Андреевна, у вас на платье большущий таракан сидит, да и не один… два… три… ай, сколько!..

Краснокожка как взвизгнет, как вскочит! А от тараканов в передней части класса черным-черно. Ученицы пищат, визжат, а больше всех, понятно, наша компания. Шурка так и вопит, вот-вот умрет со страху, да и я не отстаю.

– Ай!.. Ай!.. Ой!.. – только и слышно со всех концов, не приведи Бог, как все сразу тараканов забоялись.