– Очень мне нужно ваше порицание! – сквозь зубы и с недобрым выражением возразил Санин. – Вы меня просили, чтобы я сказал что-нибудь о покойном Сварожиче, а когда я сказал то, что думал, вы выражаете мне свое негодование?.. Ладно!.. Если бы вы не были глупыми и сентиментальными мальчишками, я бы сказал вам, что я прав, и Сварожич действительно жил глупо, мучил себя по пустякам и умер дурацкой смертью, но вы… а вы мне просто надоели своей тупостью и глупостью, и подите вы все к черту! Трогаю я вас?.. Марш!

И Санин пошел прямо, разрезав заслонивших ему дорогу.

– Вы не толкайтесь, пожалуйста! – тоненьким голосом, в котором было что-то петушиное, запротестовал Шафров, красный до слез.

– Это безобразие! – начал кто-то, но не кончил.

Санин и Иванов вышли на улицу и довольно долго молчали.

– Ты ж чего людей пужаешь! – заговорил Иванов. – Зловредный ты человек опосля этого!

– Если бы тебе всю жизнь так упорно лезли под ноги эти вольнолюбивые молодые люди, – серьезно ответил Санин, – так ты бы и не так их пугнул!.. А впрочем, черт с ними!

– Ну не плачь, друг! – не то серьезно, не то шутя возразил Иванов. – Знаешь что… Пойдем-ка мы, купим пивка и помянем раба Божия Юрия! А?..

– Что ж, пожалуй! – равнодушно ответил Санин.

– Пока приедем, все разойдутся, – оживленно заговорил Иванов, – мы у него на могилке и выпьем… И покойнику почет, и нам удовольствие!

– Так!

Когда они вернулись на кладбище, там уже никого не было. Кресты и памятники стояли, точно в ожидании, неподвижно придавив желтеющую землю. Ни одного живого существа не было видно и слышно, и только, шурша опавшей листвой, проползла через дорожку скользкая черная змея.

– Ишь ты, гадина! – вздрогнув, заметил Иванов.

У свежей могилы Юрия, на которой пахло взрытой холодной землей, гнилью старых гробов и зеленой елкой, они вывалили на траву груду тяжелых пивных бутылок.

– А знаешь что… – сказал Санин, когда через час или два они вышли на темную сумеречную улицу.

– Что?

– Проводи меня на вокзал, да и поеду я отсюда. Иванов остановился.

– Чего ради?

– Скучно мне тут…

– Испужался, что ли?

– Чего? Хочется уехать, и все тут.

– Зачем?

– Друг, не задавай глупых вопросов! Хочется, только и всего… Пока людей не знаешь, все кажется, что они дадут что-нибудь… Были тут интересные люди… Карсавина казалась новой, Семенов умирал, Лида как будто могла пойти необычной дорогой… А теперь скучно. Надоели все. Или тебе этого недостаточно? Понимаешь, я вытерпел этих людей сколько мог терпеть… больше не могу.

Иванов долго смотрел на него.

– Ну пойдем… – сказал он. – А с родными попрощаться?

– А ну их… они-то и надоели мне больше всех.

– Да вещи возьмешь же?

– У меня их немного… Ты иди в сад, а я пойду в комнаты и подам тебе чемодан в окно. А то увидят, пристанут с расспросами, а что я им скажу такого, что бы их утешило?

– Та-ак… – протянул Иванов и на минуту потупился, потом махнул рукой. – Очень это для меня прискорбно. Друг… ну да что уж там!

– Поедем со мной.

– Куда?

– Да все равно куда. Там видно будет.

– Да у меня и денег нет.

– И у меня нет, – засмеялся Санин.

– Нет, уж ступай сам… С пятнадцатого у меня занятия начинаются. Так-то спокойнее!

Санин молча посмотрел ему прямо в глаза, и так же прямо посмотрел на него Иванов. И вдруг ему стало чего-то неловко, и он съежился, точно в зеркало увидел отражение свое гнусным. Санин отвернулся.

Они пошли через двор. Санин вошел в дом, а Иванов в потемневший сумеречный сад, где грустно встретили его тени осеннего вечера и запах тихого тления. По траве и кустам, шелестя листьями и хрустя сухими ветками, Иванов подошел к окну в комнату Санина. Оно было открыто и темно.

А Санин тихо прошел через зал и остановился против балконной двери, услышав знакомые голоса.

– Чего же ты от меня хочешь? – послышался с балкона голос Лиды, и Санина поразили его тусклые измученные нотки.

– Я ничего не хочу, – ответил Новиков, и, очевидно, против воли голос его звучал ворчливо и надоедливо, – мне только странно, что ты смотришь так, будто приносишь для меня жертву… Я ведь…

– Ну, хорошо… – сорвался голос Лиды, и хрустальные звуки близких слез неожиданно зазвучали в сумеречной тишине вечера, – Не я… ты приносишь жертву… ты!.. Я знаю!.. Чего же еще нужно от меня?

Новиков хмыкнул недоумевающе и смущенно, но слышно было, что он чуть-чуть сконфузился и старается скрыть это.

– Как ты не можешь меня понять!.. Я тебя люблю, и потому это не жертва… Но если ты сама смотришь на наше сближение, как на жертву с чьей бы то ни было стороны, то тогда что ж это за жизнь будет у нас?

Голос Новикова окреп и зазвучал убедительно и даже обрадованно, точно он вдруг нашел настоящее и рад был, что теперь уж наверное убедит Лиду.

– Ты пойми… Мы можем жить только при одном условии: именно, чтобы ни с твоей стороны, ни с моей не было никакой жертвы… Что-нибудь одно: или мы любим друг друга и тогда наше сближение разумно и естественно, или мы не любим друг друга и тогда…

Лида вдруг заплакала.

– Чего же ты! – изумленно и раздраженно заговорил Новиков. – Я не понимаю… я, кажется, не сказал ничего оскорбительного… Перестань!.. Я имел в виду и тебя, и себя равно… Это черт знает что!.. Да чего же ты плачешь?.. Ничего сказать нельзя!..

– Я не знаю… не знаю…

Задушенный и жалкий женский голос тоненькой жалобой, бессильной и бессловесной, прозвучал невыносимо печально.

Санин сморщился и вошел в свою комнату.

«Ну, Лиде, пожалуй, конец! – подумал он, – Может, и лучше сделала бы она, если бы тогда и вправду утопилась!.. А может, и перевернется… Не угадаешь!»

Иванов за окном слышал, как он торопливо шарил, шелестел бумагой, что-то уронил.

– Скоро ты? – неторопливо спросил он.

Ему стало скучно и жутко стоять под темным окном, в бледном сумраке осенней зари, перед лицом темного загадочного сада. Шорох напомнил ему его сон.

– Сейчас, – ответил Санин так близко от окна, что Иванов вздрогнул. Темнота в окне заколебалась, и из нее выдвинулся чемодан и белое лицо Санина.

– Держи!

Санин легко спрыгнул на землю и взял чемодан.

– Ну, идем!

Они быстро пошли через сад.

Там был бледный сумрак и тонкий холодный запах холодеющей земли. Деревья сильно обнажились, и оттого было чересчур пусто и просторно. За рекою догорала заря, и вода блестела одиноко, забытая и заброшенная в конце уже никому не нужного сада.

Когда они пришли к вокзалу, на бесконечных черных путях горели сигнальные огоньки и поезд мерно пыхтел локомотивом. Бегали люди, стучали дверьми, перекликались и ругались грубыми злыми голосами, точно все было грустно и тяжело и хотелось скрыть свое чувство от других под нарочитой злостью. Толпа темных и растерянных мужиков с узлами копошилась на платформе.

У буфета Санин и Иванов выпили.

– Ну, счастливого пути! – грустно сказал Иванов.

– У меня, друг, путь всегда одинаков, – улыбнулся Санин. – Я у жизни ничего не прошу, ничего и не ищу. А конец никогда не бывает счастливым: старость и смерть, только и всего!

Они вышли на платформу и стали на свободном месте.

– Ну, прощай!

– Прощай!

И невольно для обоих вышло так, что они поцеловались. Поезд, лязгая и скрежеща, тронулся.

– Эх, брат! Как я тебя полюбил, как полюбил! – неожиданно закричал Иванов. – Одного настоящего человека только и видел!

– Один ты и полюбил! – усмехнулся Санин. Он вскочил на подножку проходящего вагона.

– Поехали, – весело закричал он. – Прощай!

– Прощай!

Быстро побежали вагоны мимо Иванова, точно вдруг сговорившись убежать куда-то. Мелькнул в темноте красный фонарь и долго, как будто не удаляясь, краснел в черноте.

Иванов посмотрел вслед поезду, и ему стало грустно и скучно. Уныло брел он по улицам города и смотрел на его жидкие аккуратные огоньки.