Аклееву почему-то вспомнилось, как еще до войны приходил на их эсминец лектор и рассказывал, что на глубине не то трехсот, не то четырехсот метров начинается в Черном море мертвое царство сероводорода. От этой мысли Аклееву стало еще муторней на душе.

Он глянул на Кутового. Кутовой сказал:

— Красиво! — и снова замолк.

Время от времени Аклеев вглядывался в облачко, всплывавшее из-за горизонта. Оно возбуждало в нем кое-какие надежды, но он не спешил делиться ими с Кутовым. Аклеев понимал, что значит в теперешней обстановке еще одно разочарование.

— Ты бы пошел отдохнуть, — сказал он Кутовому.

Кутовой только головой мотнул и остался на корме.

Так прошел в безмолвии час или два, а может быть, и все три. Потом скрипнула дверь каюты, и в ней показался Вернивечер. Его небритые щеки, покрытые редкими желтоватыми волосиками, ввалились и приобрели нехороший, землистый оттенок; запавшие глаза блестели нездоровым блеском. Вернивечер еле держался на ногах, но у него и в мыслях не было жаловаться.

— Загораем? — усмехнулся он и оперся о низенькую притолоку двери. — Самая, между прочим, здоровая обстановка. Воздух, солнце и вода.

— Садись, Степа, — сказал Кутовой и уступил ему самое удобное место, на трапчике.

Вернивечер послушался, сел.

— Мы тут, Степа, обсуждали обстановку, — начал Аклеев, — и мы решили…

— Знаю, — прервал его Вернивечер и снова усмехнулся, — я все слышал. Мне — ждать, пока кого-нибудь из вас убьет… А кто останется жив, тот меня на себе потащит к партизанам… Комиссии все ясно.

Стало совсем грустно. Краснофлотцы, насупившись, молчали. Утешать Вернивечера было нечем и не к чему. Он не хуже своих товарищей понимал обстановку. А если бы даже и не понимал, то все равно не допустил бы., чтобы его утешали. Он был для этого слишком самолюбив.

Помолчали. Потом Вернивечер глянул на Аклеева:

— Ой, Никифор, да у тебя же борода плюшевая!

Тогда, в свою очередь, глянул на Аклеева Василий Кутовой и удивился, до чего метко выразился Вернивечер. Щеки и подбородок были у Аклеева покрыты ровной и густой шелковистой щетиной забавного зеленовато-коричневого цвета. Кутовой даже вспомнил по этому случаю игрушечного медвежонка, которого давным-давно покупал Косте ко дню рождения, и должен был согласиться, что верно — щеки у Аклеева стали ни дать ни взять плюшевые.

Аклеев повел ладонью по лицу и, чтобы поддержать разговор, важно заметил:

— Отпускаю бороду. Как адмирал Макаров.

Но разговора не получилось. Сказав по одной фразе, краснофлотцы снова замолкли. Вернивечер сидел, поеживаясь от легкого ветерка. Его знобило.

Между тем одинокая тучка уже поднялась довольно высоко над горизонтом, успела вырасти в большую свинцового цвета тучу и быстро плыла на юг по пустому голубому небу. Вслед за нею выползала из-за горизонта еще одна туча и еще. Было похоже, что они несут с собой свежий ветер, а может быть, и шторм. Это грозило утлому лимузину, к тому же потерявшему управление, тяжелыми испытаниями. Но ветер, который они с собой несли, погнал бы лимузин на юг, а не к крымскому берегу. Это вселяло в Аклеева надежду, которой он все же не решался пока поделиться со своими спутниками.

Еле заметный гул мотора заставил его встрепенуться. С берега, очевидно с Качинского аэродрома, прямым курсом на них летел «мессершмитт». В те горькие июльские дни сорок второго года таких отчаянных суденышек, уходивших из Севастополя в открытое море, было немало, и все они представляли собой благодарную и почти безопасную цель для пулеметов и пушек немецких летчиков.

Нечего было и думать о том, чтобы на потерявшем ход лимузине принимать бой с бронированным и отлично вооруженным истребителем. Нужно было скрыться в каюте, и как можно быстрее.

Но это оказалось не так просто. Кутовой, бросившийся было туда со своим пулеметом, впопыхах задел локтем тяжело подымавшегося с трапа Степана Верни-вечера. Тот охнул, побелел и упал бы, если бы его не подхватил Аклеев. Вернивечера пришлось почти внести на руках и уложить на сиденье. Потом они вдвоем втащили «максим», неожиданно оказавшийся непосильно тяжелым для одного Аклеева.

Когда Кутовой выполз за своим пулеметом, «мессершмитт» был уже метрах в восьмистах. Он летел низко, почти на бреющем полете. Ноющий вой его мотора неумолимо нарастал, рвал барабанные перепонки, пронизывал тело противной холодной дрожью.

Есть нечто глубоко оскорбительное для человеческого достоинства в пассивном, пусть даже и вынужденном ожидании приближающейся смертельной опасности. Трусам легче. Им это чувство неведомо. Страх сковывает их дряблую волю, их робкий мозг. Еще задолго до того, как пуля или осколок настигнет их, они уже не люди.

Но настоящих воинов, тех, кто любит жизнь, а не боится смерти, это чувство возмущает, гнетет, выводит из себя.

— Может, все-таки выскочим с пулеметами, а? — хрипло произнес Кутовой. — Боезапаса хватит…

— Без бронебойных? — сумрачно отозвался Аклеев. — Лежи, пока живой.

Они лежали рядышком, тесно прижавшись друг к другу, еле уместившись в тесном проходе между сиденьями. Кутовой чувствовал, как часто-часто бьется сердце Аклеева.

И вот спустя несколько секунд над лимузином с чудовищным, душу выматывающим ревом пронесся немецкий истребитель. Сквозь полусорванную крышу можно было заметить, как промелькнула плоскость самолета с черным крестом, обведенным белыми полосами.

— «Мессершмитт»! — сказал Кутовой, точно это без его слов было неизвестно Аклееву. Ему вдруг стало нестерпимо, физически трудно молчать.

Но Аклеев молчал.

Кутовой попробовал отвлечь свое внимание от самолета. Он посмотрел на забавную бородку Аклеева, попытался снова вызвать у себя в памяти плюшевого медвежонка, которого когда-то (сейчас это казалось страшно давно, в другом столетии) покупал Косте ко дню его рождения. Но он так и не смог хоть на миг заставить себя забыть о «мессершмитте», о фашистском летчике, который был где-то совсем близко и в то же время в полной безопасности и мог так, между делом, убить его — Василия Кутового, и Никифора Аклеева, и Степана Вернивечера.

И не страх за свою жизнь мучил сейчас Кутового. Страха не было. Кутовой даже успел этому удивиться. Его душила лютая, никакими словами неописуемая ненависть к немцам и мучительная досада на свою беспомощность.

— Ничего! — яростно шептал он, обращаясь не то к своим товарищам, не то к самому себе. — Ничего! Ще мы побачимось! Ще я из тебе, бисов эрзац, кишки по-выпущу!.. Ще мы с тобой, гадюка…

Но конец новой угрозы потонул в грохоте приближавшейся машины. С сумасшедшим треском затарахтели очереди фашистского пулемета. Одна, другая, третья, четвертая. Потом совсем низко промчалась зловещая тень самолета, и в каюте на мгновение наступили сумерки, как во время солнечного затмения, а потом сразу стало по прежнему светло и совсем тихо.

«Мессершмитту» некогда было возиться с каким-то ничтожным, полуразбитым катерком, не показывавшим к тому же никаких признаков жизни. «Мессершмитт» улетел в район тридцать пятой батареи, туда, где он мог рассчитывать на более богатую добычу…

— С легким паром! — промолвил минуту спустя Аклеев, поднимаясь с палубы. — Даже вспотел. — Он с удовольствием потянулся. — Ну как, все живы?

— Вроде все, — неуверенно отозвался Кутовой, покосившись на лежавшего лицом к переборке Вернивечера.

— Степан! — окликнул Аклеев Вернивечера.

— Ничего со мной не сделалось, — буркнул тот, не оборачиваясь. — Я б сейчас соснул…

— Ну вот и отдыхай! — обрадовался Аклеев. — Это ты правильно решил — отдыхать.

Он тщательно осмотрел лимузин от носа до флагштока на корме и только у самого форштевня обнаружил три свежие пробоины, не представлявшие никакой опасности.