Дюбуа употребил все свое искусство, чтобы настроить швейцарцев против герцога Менского и войти в доверие к герцогу Гишу. Он напомнил этому аристократу о его честолюбии и долгах, ошеломив воображение Гиша огромной суммой в шестьсот тысяч ливров, связав ее с удачей герцога Орлеанского. Д’Аржансон отвечал за своих наемников. Таким образом, государственный переворот был подготовлен.

Людовик XIV постепенно угасал, приводя всех в восхищение своим величием и прозорливостью. К великому огорчению Истории, он сжигает все свои бумаги, затем благословляет дофина и приказывает дворянам не дожидаться более его смерти, а заняться делом.

Король 29 августа чувствовал себя так плохо, что мадам де Ментенон оставляет его и уезжает в Сен-Сир — непростительный промах для этой осторожной женщины, претендовавшей на то, чтобы служить примером для будущих поколений и уже давно готовившей легенду о себе самой. Возможно, она боялась мести, на которую герцог Орлеанский был совершенно неспособен: ведь мадам д’Юрсин уже попросила защиты у папы римского.

Но неизвестный прованский лекарь прописал королю некое таинственное средство, от которого больному сразу стало лучше, и мадам де Ментенон вернулась в Версаль, а собравшаяся у Филиппа толпа придворных рассеялась. И в какой-то момент герцог Орлеанский снова остается один, как в худшие времена своих несчастий, и они с верным Сен-Симоном дружно смеются над этим.

Но улучшение длится недолго. К одиннадцати часам вечера король впадает в беспамятство, и конец снова кажется близким. Филипп как раз размышлял над этим известием, когда ему сообщили о неожиданном визите: как всегда обворожительная, капризная и кокетливая, герцогиня Бурбонская сама пришла для переговоров к человеку, которого хотела стереть с лица земли. Их вражда казалась теперь столь отдаленной, как троянская война. И разве, в конце концов, не родилась она из нежных чувств принцессы к Филиппу? Но предстояло забыть обо всем этом и подумать о вещах серьезных.

В отличие от своей сестры, герцогини Орлеанской, мадам герцогиня не вела себя как побочная дочь короля, а защищала от своего собственного брата интересы законной ветви Бурбонов. У нее был двадцатитрехлетний сын, одноглазый, необузданный и порочный, не слишком умный, но до нельзя честолюбивый. Если Филипп гарантирует герцогу первое место в Совете по регентству, он может рассчитывать на безоговорочную поддержку дома Конде.

Принц улыбнулся: прекрасное лицо его золовки пробудило в Филиппе воспоминание об идиллии, которой помешали высшие интересы государства. Разве можно было устоять перед таким воспоминанием?

Мадам де Ментенон 30 августа окончательно перебралась в Сен-Сир. Гранды, приближенные, должностные лица — все оставляют короля наедине со священниками. Герцог Менский весело угощает гостей за ужином. Филипп принимает последние меры предосторожности.

Крики умирающего отдавались в пустых залах дворца.

Когда Людовик XIV приходил в себя, он видел вокруг только священников. Это продолжалось еще тридцать шесть часов.

«Господи, смилуйся надо мной! Прибери меня поскорее», — шептал умирающий.

В четверть девятого утра 1 сентября герцог де Буйон появился на золоченом балконе, выходившем в мощенный мрамором двор, и воскликнул:

«Король умер! Да здравствует король!»

И тогда послышался шум, напоминающий грохот прилива. Сто швейцарцев и королевская стража выстроились рядами по обе стороны галереи дворца, которой проходили придворные. Стоял ясный день, и лучи солнца отражались в зеркалах, играли на трехцветных плюмажах солдат, на орденских лентах и черном бархате.

Герцог Орлеанский, слегка побледневший, провел кортеж в покои нового короля, где тот находился под присмотром своей гувернантки, мадам де Вантадур. Ребенок был в фиолетовом кафтане с белой перевязью и в шляпе, длинные перья которой свисали на его очаровательное личико. Он еще не был знаком со своим двоюродным дядей, о котором ближайшее окружение отзывалось так недоброжелательно, и на лице ребенка отразился испуг. Но Филипп сумел вложить в свой поклон столько изящества, столько уважения и любви, что сердце бедного сироты, наделенного теперь огромной властью, было завоевано навсегда.

«Сир, — обратился к нему принц, — я пришел засвидетельствовать свое почтение вашему величеству как первый среди ваших подданных».

С семи часов утра в большой зал парламента стали стекаться его члены в красных мантиях, среди которых выделялись черные одеяния государственных секретарей и одетый в фиолетовый бархат канцлер с золоченым головным убором.

Герцоги и пэры в белых перчатках и в расшитых длинных мантиях напоминали оперных персонажей. Прихрамывая, появился герцог Менский; он приветствовал собравшихся, не пряча сияющей улыбки, — президент парламента обещал ему полный триумф. Тотчас же вошел и молодой герцог Бурбонский.

Гиш расположил вокруг дворца стражу, а в зале заседаний было немало переодетых его людей. В ложах, отведенных «для зрителей», высокомерный лорд Стерс сидел рядом со скромным Дюбуа.

После мессы в Сен-Шапель герцог Орлеанский появился в Золоченом зале, отведенном для магистров и грандов, и сразу почувствовал устремленные на него сотни глаз.

В свои сорок один год Филипп уже ничем не напоминал блестящего героя сражения при Неервиндене. Солнце Испании подзолотило его кожу, а избыток спиртного придал ей красноватый оттенок. Близорукость все увеличивалась, и он вынужден был постоянно щуриться. Нос, чувственные губы потеряли свои изящные очертания, двойной подбородок выдавал наличие в его жилах баварской крови, а ступал он тяжело, «как водонос».

Но несмотря на свой образ жизни, несмотря на то что он часто бывал в сомнительных компаниях, принц сохранил врожденное достоинство. И никто из собравшихся не внушал такого почтения, как этот полный невысокий человек.

Говорил ли он? Хотел ли он проявить настойчивость или понравиться? Произошло чудо: торжественная высокопарность великого века отступила перед его горячностью, свободомыслием и умением завоевывать сердца, свойственным ранее только Генриху IV и Маргарите де Валуа. Так и не покорившийся жестким нормам своего времени, Филипп сохранил в себе что-то от эпохи Возрождения. Он не был способен на терпеливый, упорный труд, на самоотверженность и самоограничение Людовика XIII и Людовика XIV. И уж менее всего он был способен, как Людовик XIV, навязывать всем собственные идеалы. У него было обаяние, непринужденность, острый ум, которыми природа отметила последнего Валуа и первого Бурбона. Но злая фея добавила к этому — что поделаешь! — безволие и фатализм.

Когда его высочество ступил на последнюю ступеньку, в зале воцарилась гробовая тишина. Исполненные сознания собственной значимости, собравшиеся, в течение долгого времени непричастные к власти, упивались возможностью вписать страницу в историю Франции.

Дебаты открыл президент парламента. И тогда все увидели, как Сен-Симон встает, дерзко надевает шляпу, белоснежные перья которой задевали соседей, и обращается к собравшимся с длинной речью.

Герцог заявил, что пэры Франции больше не потерпят вызывающего поведения президента парламента, позволившего себе обратиться к ним, не сняв с головы судейской шапочки. Несмотря на неотложность и важность этого вопроса, их светлости решают пойти навстречу выраженному герцогом Орлеанским пожеланию и отложить восстановление своих прав до введения Государственного статута. Но его высочество дал им слово, что это будет сделано без промедления.

Жестоко терзаясь, Филипп был вынужден поддержать друга. И в тот момент, когда измученная страна устремила на него свои взоры, ему пришлось потерять целый день на то, чтобы убедить надменных герцогов несколько умерить свое нетерпение. К сожалению, он не смог предотвратить выступления Сен-Симона, которое с самого начала должно было настроить членов парламента против герцога Орлеанского. И когда настала очередь Филиппа обратиться к присутствующим, он сильно волновался.