Устал Хосе в Суматохе так, что дома едва доел ужин, над тарелкой засыпал. И снились ему карусели, как маленькому, и девушка с ямочками на щеках. А утром снова – лес, поляны, ручьи, камни, жуки, гусеницы, птичий гомон.

Острота ежедневной радости не давала забыть, напротив – напоминала как будто о том, что далеко-далеко, за темной бесконечностью – в десять мальчишеских шагов шириной – серые, податливые, как паучьи брюшки, раздуваются жадные до жизни ууйхо. И пьют саму жизнь, взамен оставляя кормильцам пыльный покой безвременья и до костей пропитывая ядом. Зато какая музыка будет из этих костей!

Вот первая ненависть, которая поразила Видаля, острее и сильнее он ненависти не испытывал никогда, поэтому и считал эту ненависть у себя – единственной.

А тогда, в свои тринадцать, он и не думал исчислять в себе ненависть или любовь. Всё просто было, очень просто. Слишком… Или пусть Мать Ууйхо исчезнет из мира, или Видаль на такой мир не согласен. Условие это он только себе и ставил – без слов и объяснений, просто чувством таким, что не должно больше быть Матери Ууйхо, совсем быть не должно. Как никогда и не было. Тогда Видаль сможет жить дальше, а пока – вся его жизнь стояла, как колесо, между спицами которого застряла палка.

Палку надо было вынуть.

План у Видаля был самый простой: прийти в пустыню в ту ночь, когда явится Мать Ууйхо, и сделать так, чтобы ее не было. Как болотце убрал – так и Мать Ууйхо убрать хотел. А в чем разница-то? Болотце маленькое, Мать Ууйхо большая. Потрудиться придется подольше – и всего-то.

– Тут болото завелось. Попробуй его убрать, – сказал однажды мастер Хейно.

Хосе, отведя от лица волосы, всмотрелся: не полянка лежала перед ним, окруженная березами и ольхой. Затянутая ряской, недвижно стыла темная вода, пучки высокой травы теснились на редких кочках. Вокруг из зелени выступала яркая желтизна болотных ирисов; между ними, словно остовы неведомых зверей, торчали выбеленные сучья павших жертвой болота деревьев. Это вот – болото? Хосе шагнул ближе – мягкая, ненадежная почва выпустила темную влагу на новые сапоги.

– Осторожней, – предостерег мастер Хейно. – Опасное место: провалишься в жижу – и засосет.

Хосе оглянулся с недоумением. Всё здесь, каждая веточка, каждый листочек, каждый малый жучишка – мастера произволом и соизволением росло и дышало. Откуда бы взяться болоту, если не мастер его высмотрел?

– Зачем?

– Лучше один раз увидеть. И убрать.

Хосе нечего было возразить. Пришлось приниматься за работу.

Он уже умел залатать поврежденный ствол дерева, взглядом выхватывая подходящие куски здоровой крепкой коры вокруг. Под здоровой корой должна быть здоровая древесина – и она станет такой, как только с корой будет все в порядке. Создавай видимость, повторял мастер Хейно. Сущность сама подтянется. Смотри, говорил мастер, когда гончар лепит кувшин, он создает вид этого кувшина. Его внешность, его форму. И кувшин не может быть ничем другим, если он выглядит как кувшин. Создай видимость здорового дерева – чтобы удержать эту форму, дереву придется быть здоровым.

И сейчас Хосе проговаривал вслух, как учил мастер, чтобы сохранять сосредоточение:

– Я возьму траву, ту, что в трех шагах от края воды и дальше. Я увижу траву крепкую, высокую – такая не станет расти на болоте… Нет коричневой, красноватой воды… Есть трава, густая и зеленая, и под ней корешки сплетаются в земле, и ползают черви и личинки жуков…

– Нет. Не думай об этом. Ты не можешь видеть этого, если не разроешь землю. Смотри поверх. Создай видимость.

– Эта трава крепка и высока, – послушно начал заново Хосе. – Мелкие белые цветы с кружевными листьями растут в траве. Желтая бабочка качается на стебле, сложив крылышки. Ветер колышет траву. Трава зелена и густа.

– Да, – сказал мастер Хейно, и Хосе не смог бы ответить, через сколько времени мастер это сказал. – Да, мальчик.

И прошел вперед, раздвигая носками сапог крепкую высокую траву, притоптывая в сомнительных местах. Остановился на самой середине поляны.

– Вот здесь, – шевельнул рукой влево, – ольху насади. Или березу. Две.

И ушел домой, готовить ужин.

А Хосе остался. От нахлынувшего понимания пробрала дрожь. Мать Ууйхо можно убрать вот так же просто, как это болото – и ее не станет насовсем. По-настоящему исчезнет она, если затянуть ее место в небе звездами и тьмой.

Ему пришлось отдышаться, прежде чем начать высматривать в вечернем воздухе тонкие серебристые стволы. О Матери Ууйхо он больше не думал – так только, чуть-чуть, на самом донышке, колыхалась мрачная радость.

Что в ночь Матери он попасть сможет, не высчитывая разницы между Семиозёрьем и Сьеррой, Хосе себя старательно уверил: если так просто попасть в «куда», то и в «когда» попасть ненамного сложнее. Во что веришь, то можно и попробовать сделать. А во что не веришь – на то и не замахнешься. Неверие связывает руки, так мастер Хейно говорил. Видаль ему верил, чтобы работа получалась.

Что веревку, сплетенную Мьяфте, ему не отвязать от себя никак, он уже проверял. Сразу понимал, что никак не отвязать то, чего не только не видишь, а и нащупать не можешь. Но проверить не поленился. Но на самом деле важно было только одно: чтобы мастер не хватился ученика раньше времени. А для этого надо было дождаться, чтобы Хейно Куусела ушел в другие места – по делам или к друзьям в гости. Он так уйдет бывало в сумерки – и по утренней росе вынырнет из тумана, чтобы не оставлять растущее Семиозёрье без догляда, без присмотра, без отцовских наставлений. А Видаль рано проснется и сядет на крылечке деревянном его поджидать, не потому что один оставаться боялся, а чтобы обрадоваться скорее. А вот если сразу за ним уйти и чуть раньше вернуться – он и не заметит ничего. Всего и делов.

Так что всё у Видаля было готово к делу, всё продумано и рассчитано. Взять с собой хлеба краюху (а родник чистый всегда при нем), ненавистью проложить путь к Матери Ууйхо – в то самое место и в ту самую ночь. Проще пареной репы.

И вышло – просто. Через несколько дней вечером, едва стемнело, мастер Хейно ушел налегке, только грибов лукошко прихватил – гостинец для далекого друга, взявшегося из ледяного царства высмотреть земляничные поляны да сосновые леса. Хосе вышел на крыльцо, вроде проводить, а на самом деле – убедиться, что точно мастер ушел. Хейно Куусела обернулся, кивнул, да и ступил через поваленный ствол, обозначавший дверь в Суматоху.

Хосе постоял короткую минутку – мало ли, забыл чего мастер, вернется. Но мастер не вернулся, и Хосе скакнул в дом и обратно – только дважды стукнула дверь – и с котомкой под мышкой прыгнул с крыльца во влажную траву, а там замер… и понял, как же истосковался по звонкой, солоноватой суши Десьерто. Тьма-пустота густой черной жижей проступила сквозь видимость ночного леса. Хосе задержал дыхание и перебежал на ту сторону – не зная, где та сторона, но помня, что там на темное небо в сверкающих звездах наползает раздутая туша Матери Ууйхо, бледные молнии пляшут вокруг тугих огромных боков. И после влажного, нежного воздуха Семиозёрья горло перехватило от пустынного ветра, несущего тонкую солоноватую пыль над каменными полями. Ветер дул прямо в лицо, и Хосе не пришлось оборачиваться и искать глазами – перед ним, вывалившись из-за мертвенно-бледных вершин Сьерры, ползла в небо сизая туча в ореоле грозовых разрядов. Здравствуй, Мать, прошептал Хосе враз пересохшими губами. Затем и пришел сюда, чтобы встретиться с ней – и она оказалась совершенно такая, как описывали видевшие ее. Хосе это поразило больше всего – что он увидел ее такой, какой представлял по рассказам. До складочки, до самого мелкого вздутия, до сетки молний – всё оказалось таким, каким увидел внутри своей головы. Он пришел – и она шла ему навстречу, не отклоняясь. Ее становилось всё больше, неба – всё меньше. И горы затягивало серой завесой – с тихим треском и шорохом из раздутого брюха сыпались зерна ууйхо.