Держа его за руку, врач повторял:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Затем он замолчал, неожиданно подумав о том, что окружной прокурор наверняка найдет в его действиях состав преступления и признает убийцей. Ведь чем, как не убийством, называется неспособность врача сохранить больному жизнь?

Его взгляд упал на отключенную капельницу.

– Все, что у тебя осталось в нашем мире, – это мистер Браун. Он не слишком добр и слишком загадочен. Он тебе не родственник, это уж точно. Он никогда не заходил сюда, чтобы взглянуть на тебя. Ни разу не спросил, удобно ли тебе здесь лежать. У тебя есть что-то, что ему нужно. Должно быть так. У тебя есть что-то, что ему нужно, и только по этой причине он хочет сохранить тебе жизнь. У тебя есть что-то, или ты знаешь что-то. Что же именно, Джонс? Что, черт побери?

Чак не знал, таилась ли за этим некая незримая власть над миром. Если это так, то Браун либо принадлежал к тайной власти, либо оказывал на нее влияние. Но между ним и властью находился этот самый Красавчик Джонс? Почему?

Льюистон посмотрел на настенные часы. Прошло всего несколько секунд. Если начать с солевого раствора, то антиконвульсант будет вымыт из крови гораздо быстрее. Холодная мысль, да, но ведь Чак не был убийцей. Он всего лишь позволяет природе вернуться в то русло, в котором та двигалась много лет назад, если бы не вмешательство Брауна. Льюистон поменял емкости и начал быстрое прокапывание, не опасаясь, что кто-то может войти в комнату. Сюда никто никогда не входил.

Не зная, чем себя занять, он принялся мерить шагами комнату. Он не ел. Не читал. Время тянулось ужасно медленно. Неожиданно ему вспомнился чернокожий санитар, слушающий рэп и говорящий на афроанглийском. У них было мало общего, но Льюистон чувствовал, что скучает по тому, как они обменивались ничего не значащими улыбками, но в то же время означавшими многое. Чак посмотрел на пациента и прислушался, ожидая изменений в его состоянии. В следующую секунду до его слуха неожиданно донесся странный звук. Это был сдавленный горловой хрип.

Стоя у окна, Льюистон сначала бросил взгляд на включенный телевизор на террасе, затем перевел взгляд вниз, на ставшую привычной очередь в Центральном парке. В руках у людей были библии, многие несли на плечах маленьких детей. Услышав странный звук, он тут же обернулся. Лицо Красавчика Джонса по-прежнему представляло собой застывшую маску, с той лишь разницей, что губы слегка раздвинулись. Конечности по-прежнему были неподвижны. Затем доктор заметил слабую дрожь в ноге. Спустя какое-то время ему показалось, что обычно бледное лицо больного слегка розовеет, как будто «Джонсу» не хватало воздуха.

Мониторы замигали и запищали. Льюистон машинально едва не позвал на помощь реаниматоров, однако тотчас же напомнил себе, что спасать собственно некого, ведь пациент постоянно пребывает в бессознательном состоянии.

Чак с трудом удержался от того, чтобы не броситься к пациенту, чьи щеки заметно порозовели, а конечности напряглись. Затем все тело начало судорожно дергаться. У Красавчика Джонса начинался очередной припадок. В такие мгновения мозг не в состоянии функционировать нормально: он посылает пульсирующие сигналы, пронзающие позвоночник, подобно грозовым разрядам. Тело больного выгнулось дугой, как будто внутри него бушевала буря. Сейчас у него либо мерцание предсердий, которое он сумеет пережить, либо фибрилляция сердечных желудочков, и она неизбежно должна была завершиться летальным исходом. Испытывая ненависть к самому себе, врач мысленно пожелал, чтобы все поскорее закончилось. Он не стал проверять показания мониторов, однако взгляд в сторону не отвел. Он должен видеть смерть Красавчика Джонса. Тем временем шея больного напряглась, глаза широко открылись, и Льюистон прочел в них то, чего не видел все эти годы. Перед ним был живой человек.

Невероятно!

На него смотрели не те, обычные, пустые глаза. Теперь их взгляд был осмыслен, в них был свет понимания и мольба.

Я здесь!

С криком «О, Боже!» Чак Льюистон, дипломированный врач, бросился через всю комнату. Попискивание монитора, на которое до этого он старался не обращать внимания, превратилось в вой сирены. В дверях неожиданно возник Теомунд Браун. В смокинге. На шее болтается галстук-бабочка, как будто он не успел его завязать.

Не удостоив Брауна даже взглядом, Льюистон продолжал выкрикивать:

– О, Боже! О, Боже!

Автоматическим движением врача отделения экстренной помощи он обнажил пациенту грудь и, быстро приложив к ней электроды дефибриллятора, разрядом тока заставил биться сердце этого загадочного человека. Вой сирены прекратился, монитор вновь перешел на пиканье. Льюистон на всякий случай вколол Красавчику Джонсу, чудом восставшему из мертвых, полную дозу антиконвульсанта.

Квартира Росси,

Пятая авеню

Зазвонил телефон, и Феликс Росси досадливо поморщился. Он только что вернулся из Италии, куда ездил проведать Мэгги и Джесса. Вместе с восьмилетней дочкой Эриэл они играли в лошадку на персидском ковре, устилавшем пол длинного коридора. Феликс, разумеется, исполнял роль лошадки и ползал на коленях, тогда как Эриэл осторожно похлопывала его по бедру хлыстиком для верховой езды.

– Вперед, папа, вперед! Ты такая ленивая лошадка!

Феликс лег на ковер и опустил девочку на пол.

– Эриэл, дорогая! Да ты настоящий тиран! – шутливым тоном произнес он и принялся щекотать дочь.

– Папа, ну, пожалуйста, покатай еще! – со смехом взмолилась Эриэл.

Росси поцеловал ее в лоб и встал.

– Достаточно. Папа устал. Он еще не отошел от полета.

Девочка, балуясь, раскинула руки, и Феликс был вынужден поднять ее с пола.

– Ты уже так выросла, дорогая моя!

– Ну, когда мы отправимся за город кататься верхом?

– В эти выходные, – ответил Феликс и снова поцеловал дочь. – Обещаю тебе. Возьмем лошадок и на весь уик-энд останемся в Вермонте. Ты рада?

Эриэл обняла отца за шею.

– Конечно, рада! Но, папа, знаешь что, я потеряла перчатки для верховой езды!

– Не расстраивайся, мы купим тебе новую пару.

Не успел он это сказать, как зазвонил телефон. Феликс, держа на руках дочь, решил не отвечать на звонок, кто бы это ни был, но через пару секунд в холле появилась Шармина. За последние десять лет он привык к ее присутствию в доме. Ей, конечно, далеко до усердия Мэгги, зато она была в равной степени доброй и приветливой. Эриэл ее обожала.

– Шармина! – позвала девочка горничную. – Папа возьмет нас на эти выходные в Вермонт, кататься на лошадках! Поедешь с нами? Ну, пожалуйста!

– Я? На лошадке? – рассмеялась Шармина. – Иди ко мне, моя пышечка! Сегодня утром привезли твое новое платье. Через минуту твоя мама принесет его сюда. Доктор Росси, вас к телефону ваш дядя из Италии, – добавила она, обращаясь к Феликсу.

Тот ожидал звонка дяди Симона – правда, часом позже.

– Скажите ему, что я сейчас подойду к телефону.

Эриэл снова обняла отца за шею и произнесла:

– Спасибо, папочка, за то, что возьмешь меня в Вермонт. Звездочка будет счастлива.

Звездочкой звали лошадку – точнее, шетлендского пони. На другой стороне Центрального парка находилась конюшня, в которой они держали других лошадей: андалузскую кобылицу Ночку, принадлежавшую Аделине, и Царя, арабского скакуна, владелицей которого была Франческа. Феликс верхом не катался. В верховых прогулках он сопровождал их на велосипеде, хотя в последнее время часто чувствовал боль в коленях. Однако ему нравилось наблюдать за тем, как его женщины получают удовольствие от верховой езды.

Шармина вышла в коридор, а он отнес Эриэл в спальню, чтобы взглянуть на ее новое платье. Когда-то это была гостевая комната, в которой до того, как они поженились, часто останавливалась Аделина. Сейчас комнату отремонтировали, причем не только для того, чтобы переоборудовать ее под детскую.

Незадолго до своей трагической смерти Сэм рассказал им все про Брауна, обитавшего в пентхаусе на верхнем этаже дома. Феликс содрогнулся при мысли о том, на какие ухищрения он был вынужден идти, чтобы защитить Мэгги и ее ребенка – долгие месяцы жизни под недреманным оком скрытых мониторов, лишь бы только убедить Брауна в том, что клон умер.