Во Франции интеллигентность, или, точнее, интеллектуальность, гораздо большее место заняла, чем в других странах, более уважается и дает лучшие плоды — с современной французской литературой ни одна другая соперничать не может.

Так что «утонченности» во Франции есть. Неудивительно, что в большой мере они влились в христианство, являющее собой наибольшие духовные сложности. <…>[51] Неудивительно, что там слабы сейчас (анти-психичны) литература и искусства. В ослабленной степени то же и в Италии. (С тою разницей, что возрождающаяся Италия идет к материальному успеху естественно, а Россия пытается идти противоестественно. Но fine fleure[52] культуры ни там ни тут не преуспевает.)

В России же удивительно следующее: в довоенное время опорой православия считался простой народ, в значительной степени крестьяне. Большинство церквей — по сельской России. Большинство верующих были мещане, серые купцы, крестьяне. Теперь все изменилось. Крестьяне, оказалось, очень мало сердцем были преданы вере. Я знаю русскую деревню и не удивляюсь массовому закрытию там церквей. Помню и довоенное сельское духовенство…

А интеллигенция при мне, в мои ранние годы, — сплошь находилась вне веры — теперь она главный оплот ее — и в России, и в эмиграции.

Вот вам и путь интеллигенции, вот ее «неудачничество»! Не очень-то я его вижу. В той же эмиграции: люди приехали в чужую страну, разбитые, ободранные — и все же устроились, внедрились. Завели свои церкви, школы, приюты, больницы… Я не удивился бы, если б та Надежда Николаевна, над сердечными делами которой посмеялся Лукаш, если б она работала сейчас, скажем, в Брюнуа или при церкви на Дарю. Катя могла бы служить в кутюр близ Елисейских Полей. Панурин^{43} отлично читал бы в Сорбонне «Историю романтизма в связи с мистикой». А рассказчику «Изгнания» ^{44} — явно быть в Сергиевском подворье.

Так что не все так страшно с интеллигенцией, как кажется, когда рассердишься. Нельзя ее сводить к Ключевскому да Ломоносову, Лескову. Нет, дело сложнее.

Ее роль гораздо пестрей и своеобразнее. Менее исключительна, более связана с душою и мозгом страны.

ИТАЛЬЯНСКИЙ ДРУГ РОССИИ^{45}

У русского просвещенного человека всегда была мечта об Италии как о стране легкого и светлого дыхания, некоем земном рае. Италию в России любили и любят. Можно даже сказать, что она — проба на «чистокровность» русского.

Россия в Италии — это другой вопрос, тоже чрезвычайно интересный. Итальянцы менее знали Россию, чем мы Италию — просто меньше приходилось бывать и труден язык. Но к литературе русской итальянский читатель обращался сочувственно, думаю, еще со времен Толстого. За последнее время это внимание возросло. Его возбуждают, поддерживают и направляют друзья России в Италии. Сегодня я буду говорить об Этторе Ло Гатто^{46}, на днях читавшем в Коллеж де Франс лекцию «Италия в русской литературе».

Ло Гатто — заслуженный друг нашей словесности. Он еще молод, но сколько над Россией потрудился! Вот беру с полки книжку, ее заглавие «Russia» ^{47} — журнал литературы, искусства, истории. Редактор — Ло Гатто. Не только редактор, но и главный сотрудник и главный зажигатель других на труд нелегкий и неблагодарный. «Россия» начала выходить в 1922 году при Институте Восточной Европы в Риме, существовала несколько лет. В ней помещались статьи по русской литературе, истории, искусству, на темы религии, переводы русских писателей — одним словом, духовная Россия действительно не сходила со страниц «России». Любящая, знающая рука направляла все это. Каких только русских имен не встречалось тут! В развернутых наудачу книжках — и Достоевский, и Лесков, и Успенский, и Блок, и ныне здравствующие. Это был, кажется, единственный иностранный ежемесячник, целиком России посвященный. (Теперь его заменил другой, при том же редакторе, но касающийся всего славянства — «Rivista di litterature slave». Россия занимает в нем не меньше места — самые же томы журнала больше.)

Сейчас Ло Гатто выпускает грандиозную «Историю русской литературы» — с древности до наших дней. Опять иду к книжной полке. Том третий заканчивается Пушкиным! Будет еще три тома. Русская литература в шести толстых томах — Пыпину впору. Мне что-то неизвестны такие труды на французском, немецком языках.

И это далеко не все. Ло Гатто выпустил по-итальянски еще не менее десяти объемистых книг о России — «Проблемы русской литературы», «Очерки русской культуры» и т. п. Только что вышла «Старая Россия». Писание его о нашей Родине полно знаний, живости, любви, почти благоговения. А сколько им переведено русских авторов! И как переведено!

Осенью 1923 года немало русских писателей жило в Берлине, среди них Бердяев, Муратов, Вышеславцев, Осоргин, Франк, Карсавин, я. Большинство из нас только что попало в эмиграцию (почти все названные профессора были высланы). Мы держались довольно тесной группой. Менее всего могли думать, разумеется, о путешествиях. Надо сознаться: тоска по Италии давно томила. За годы войны, революции сколько думалось о светлой стране, с которой связано счастье молодости, молодого восторга. (Ведь когда в разгромленной Москве читали мы в Studio Italiano^{48}, в промерзлой аудитории, полуголодные — разве не Италией жили? Конечно, видение ее помогало переносить ужас окружающего.)

Как сейчас нет реальной возможности увидать Россию, а есть только вера, что увидишь, так было и в московские годы. Запад, культура и мир, тишина юга — все это за тридевять земель. Сколько хочешь скачи — не доскачешь. И, тем не менее, чувство: не век сидеть под басурманским игом, получать пайки да ждать нарядов. Вырвемся. И конечно, самою дальней, прекраснейшей целью, куда бы вырваться, вставала Италия.

День, когда мы покинули Россию, наступил. Мы попали в Германию. Год берлинской жизни, несравнимой, конечно, с тем, что было в Москве, убедил, однако, что в Италию не попадешь (по здравому смыслу). Внеразумно же опять было ощущение: но все-таки ее увидишь.

Внеразумное, как полагается, и победило. О нас вспомнил Ло Гатто. Он стоял тогда (как и теперь) во главе славянского отдела Института Восточной Европы в Риме. По его предложению всю нашу группу пригласили в Рим читать лекции (каждому по одной) о русской культуре. Материально поддержал «Комитет содействия русским писателям» в Риме — поездка была вполне прочно обставлена.

Итак:

Просто чудеса — некоторые из нас это так и приняли. Отказавшихся не нашлось! Чупров и Новиков^{50} присоединились к вышеназванным.

Что сказать о впечатлении от Италии после чуть не десяти лет подземной жизни? Верона, где останавливались в старом дворце, запахи Piazza delle Erbe, ночь перед памятником Данте, Мадонна, благословляющая струи фонтана и мирную суетню рынка. Венеция, Флоренция. В Риме ждал Ло Гатто — веселый, гостеприимный, отлично по-русски говорящий, настолько свой, точно он и русский (но жесты, интонации выдавали другую родину).

Мы прожили в Риме две недели. От них остался след прелестный — осень была римская, как полагается. С балкончика моей комнаты, на Целии, белело в нежной дымке Фраскати. Днем мы бродили по Риму, вечером слушали лекции, сами читали, заседали в ресторанчиках Рима. Одного вечера на Капитолии, перед Марком Аврелием и кипящими фонтанами не забыть ни мне, ни Вышеславцевым (Б.Н. и Н.И.). Любезная г-жа Синьорелли^{51} возила нас с Франком по Аппиевой дороге (Семен Людвигович впервые видел римскую Кампанью — помню его восторг!). Остались в памяти приемы, люди, профессора, дамы. Летейская тень — худенькая принчипесса^{52}, владелица чуть не половины Сицилии, застенчивая и грустная, вскоре скончавшаяся — покровительница наук и искусств. Надеюсь, здравствует великолепная герцогиня ди Чезаро и благожелательный Пальмиери^{53}, знаток духовных дел и друг русских.