— Разрешите воспитанникам получить письма, — обратился к нему появившийся в дверях Протасов.

Все кинулись в канцелярию — даже те, которые наверняка знали, что никаких писем не получат.

— Авдеенко! Рындин! Живцов! Поприкашвили! — выкликал писарь.

Мы хватали с жадностью письма, и каждый старался забраться в укромный уголок, чтобы прочесть письмо без свидетелей. Я ушел в кубрик, на свою койку. Один конверт был надписан знакомым почерком матери; другой, серый, из плотной бумаги, был со штампом полевой почты, и почерк был мне незнаком. Когда я вскрывал письмо, руки дрожали.

«Никита! — прочел я. — Мой старый друг, начальник училища, сообщил мне, что ты учишься хорошо, а Живцов старается наверстать упущенное. Я очень рад за вас. Ведь оба вы представители нашего соединения, и я убежден, что вы не запятнаете его недостойными поступками, тем более что, по приказу товарища Сталина, мы отныне — гвардейцы. Мы уже находимся далеко от той тихой речки, где ты был у нас в гостях. Я не могу сообщить тебе, где мы, но мы с каждым днем продвигаемся на запад и надеемся, что и ты и Живцов приедете к нам в Севастополь. Севастополь в непродолжительном времени будет нашим, поверь слову гвардейца! От имени всего личного состава я шлю вам самый горячий привет и пожелание дальнейших успехов. Выше головы, ребята, смело шагайте к морю!»

Капитан первого ранга не забыл нас!

Я вскрыл другой конверт.

«Никиток, мой любимый! — писала мама. — Есть надежда, что я скоро увижу тебя; я должна ехать в Тбилиси за литературой. Очень может быть, что я скоро уеду отсюда, куда — расскажу при встрече. Так радостно чувствовать, что наша армия все время идет вперед, что мы со всех сторон окружили Крым и, наверное, близок тот день, когда будет освобожден Севастополь. Ты помнишь, папа рассказывал, какой это красивый город? Фашисты его разрушили, там теперь одни развалины, но его снова построят, еще красивее и лучше, чем раньше. Я очень скучаю без тебя, мой любимый, и меня радует, что ты учишься хорошо. Какой у тебя, наверное, бравый вид! Как я хочу увидеть тебя в морской форме!

Я послала тебе немного денег, может быть, ты захочешь себе что-нибудь купить или угостить друзей. Крепко целую тебя. Твоя мама».

Я разыскал Фрола и прочел ему письмо капитана первого ранга. Фрол в свою очередь показал мне письмо Русьева.

«Фролушка, — писал Русьев, — ты ни разу не сообщил мне, как ты живешь в училище. Я знаю, ты рассердился на меня за то, что я тебя не взял больше в море. А ведь я оказался прав. Вскоре после того, как ты уехал, мы попали в такую переделку, что я лежу в госпитале. Фокий Павлович лежит на соседней койке. Гуськову придется перенести тяжелую операцию, его увезли от нас. Что бы было, если бы я тебя не списал в училище? Я бы никогда себе не простил этого. Ведь воина — не игра, а тяжелое и трудное дело. Я скоро выпишусь, и у меня будет новый катер. Надеюсь, успею повоевать и очистить от фашистской погани наше Черное море. Учись, Фрол, учись так, чтобы не осрамить нас. Будь в училище славным гвардейцем! Вперед, на полный!»

— Вот видишь, что получилось! А меня с ними не было.

— Но тебя бы и в живых не было, — возразил я.

— Я бы уцелел! — сказал самонадеянно Фрол.

Тут вбежал Бунчиков:

— Фрол! Кит! Где же вы запропали? Идите в кубрик. Поприкашвили из Зестафони посылку получил, угощает! — Вова с наслаждением жевал.

В кубрике, над горою орехов, вяленой хурмы, коричневых яблок, каких-то длинных синих колбасок, стоял Поприкашвили и радушно приглашал:

— Ешьте, хватайте! Ничего не жалко, на всех хватит.

Он тут же наделял всех и пояснял, что синие колбаски называются чурчхелой и делаются из сгущенного виноградного сока и орехов, а лучше хурмы нет плода на свете.

Все принялись жевать и похваливать угощение, а Поприкашвили следил, чтобы все ели досыта, и говорил, что у его бабушки в Зестафони сад — всем садам сад.

Угостив всех, Илико принялся искать Авдеенко. Он нашел Олега в умывалке, на подоконнике.

— Зачем плачешь? — сказал Поприкашвили. — Возьми чурчхелы, набей рот и расхочется плакать.

Продолжая рыдать, Авдеенко принялся жевать чурчхелу, а Поприкашвили допытывался:

— Плохие новости? Кто-нибудь заболел? Ой, как нехорошо!

Подошел и Юра.

— Олег, в чем дело? — спросил он. — Скажи, может быть, мы поможем?

— Мне никто не поможет! — захлебываясь слезами, бормотал Авдеенко.

— Все равно расскажи. У тебя несчастье?

И столько искреннего участия было в Юрином голосе, что Авдеенко молча протянул ему скомканное и залитое слезами письмо. Я заглянул через Юрино плечо и прочел:

«Пишу тебе в последний раз. Мама и бабушка тебя избаловали, забили тебе голову театром. Я в твоем возрасте пас гусей в деревне и рад был, если имел горбушку хлеба и миску щей на обед. Я не имел возможности учиться. Тебе дана эта возможность, так учись и не задирай нос выше, чем тебе положено. Писем не жди, пока не узнаю, что ты стал человеком. Если тебя исключат из училища, я тебе больше не отец».

— Олег, — сказал Юра, — мы поможем тебе, если хочешь.

— Отлично! — одобрил подошедший Николай Николаевич Сурков. — Товарищи обещают помочь вам. Надеюсь, вы не откажетесь от их помощи?.. Пойдемте-ка, Олег, потолкуем…

И, обняв Авдеенко за плечи, Николай Николаевич отвел его в сторонку, сел рядом с ним на диван совсем по отечески, будто беседуя с сыном. Его сыновей фашисты убили в Дорогобуже — бросили их в глубокий колодец и закидали гранатами…

И вот мы дождались, наконец, увольнения!

Я получил немного денег от матери и поделился с Фролом. Он снисходительно принял эти несколько рублей.

В воскресенье старшина был весьма озабочен: ведь за всеми не уследишь! Протасов в последний раз оглядел и даже ощупал каждого. Все было в порядке: ногти и уши, перчатки, пуговицы и носовые платки. Недаром мы по нескольку раз бегали в умывальник, подставляли головы под ледяную струю воды и терли руки мылом и щеткой, а пуговицы — суконкой.

— Хочешь, пойдем со мной? — спросил я Фрола.

— Куда?

— К Стэлле.

— К какой еще Стэлле?

— Мы с мамой жили у них, когда приехали из Сибири. А потом пойдем к Антонине, дочке капитан-лейтенанта Гурамишвили. Знаешь?

— Кругом девчонки! — процедил Фрол презрительно, но я понял, что у него нет знакомых и он пойдет со мной.

Я хотел позвать Юру, но он оставался дежурить в училище. Мы пошли вдвоем.

Пришла весна, все сады на склонах гор розовели, цвели персики и миндаль.

Мы шли по суетливой улице в ногу, размеренным «нахимовским» шагом, с достоинством приветствуя офицеров, неторопливо, но четко прикладывая руки в белых перчатках к вискам. Прохожие оглядывались. Малыши показывали на нас пальцами. Девушки — продавщицы цветов — смотрели на нас через толстые стекла похожего на сад магазина.

— Давай разговаривать, — предложил Фрол.

— Давай, — согласился я.

Но все, о чем я мог поговорить с Фролом, вылетело из головы.

— Ну, что же ты? — спросил Фрол через два квартала. — Язык проглотил?

— Начинай лучше ты.

Но Фрол тоже не мог выдавить из себя ни слова. Наконец, мы свернули в узкую улочку и облегченно вздохнули. Я увидел знакомые ворота.

— Здесь живет Стэлла. Войдем?

— Войдем.

Мы вошли во двор, окруженный галерейками и балконами. Посреди двора был водоем. Я постучался в стеклянную дверь. Толстый Мираб в недоумении уставился на нас:

— Моряки? Чем могу служить?

— Дядя Мираб, вы меня забыли? — спросил я.

— Никито, шен генацвале! — обрадовался толстяк. — А я тебя и не узнал в этой шикарной форме. Где твоя мама? Нашли отца?