— Благодарение господу,— облегченно вздохнули они,— он наш!

Мужчины решили, что все эти слезы и вздохи лишь женское ломанье. Уставшие от ночных мучительных выяснений, они хотели только одного: прежде чем их остановит яростное солнце этого безветренного, иссушенного дня, раз и навсегда избавиться от нежеланного гостя. Из обломков бизаней и фок-мачт, скрепив их, чтобы выдержали вес тела, пока его будут нести к обрыву, эзельгофтами, они соорудили носилки. Чтобы дурные течения не вынесли его, как это не раз бывало с другими телами, снова на берег, они решили привязать к его щиколоткам якорь торгового корабля — тогда утопленник легко опустится в самые глубины моря, туда, где рыбы слепы, а водолазы умирают от одиночества. Но чем больше спешили мужчины, тем больше поводов затянуть время находили женщины. Они носились как перепуганные куры, хватали из ларцов морские амулеты, и одни хотели надеть на утопленника ладанки попутного ветра и мешали здесь, а другие надевали ему на руку браслет верного курса и мешали тут, и под конец уже: убирайся отсюда, женщина, не мешай, не видишь разве — из-за тебя я чуть не упал на покойника, в душе у мужчин зашевелились подозрения, и они начали ворчать, к чему это, столько побрякушек с большого алтаря для какого-то чужака, ведь сколько ни будь на нем золоченых и других побрякушек, все равно акулы его сжуют, но женщины по-прежнему продолжали рыться в своих дешевых реликвиях, приносили их и уносили, налетали друг на друга; между тем из их вздохов становилось ясно то, что не объясняли прямо их слезы, и наконец терпение мужчин лопнуло, с какой стати столько возни из-за мертвеца, выкинутого морем, неизвестного утопленника, груды холодного мяса. Одна из женщин, уязвленная таким безразличием, сняла с лица утопленника платок, и тогда дыхание перехватило и у мужчин.

А, это, конечно, был Эстебан. Не надо было повторять еще раз, чтобы все это поняли. Если бы перед ними оказался сэр Уолтер Рэли, то на них, быть может, и произвели бы впечатление его акцент гринго, попугай-гуакамайо у него на плече, аркебуза, чтобы убивать каннибалов, но другого такого, как Эстебан, на свете больше быть не может, и вот он лежит перед ними, вытянувшись, как рыба сабало [228], разутый, в штанах недоношенного ребенка и с твердыми как камень ногтями, которые можно резать разве что ножом. Достаточно было убрать платок с его лица, чтобы увидеть: ему стыдно, он не виноват, что он такой большой, не виноват, что такой тяжелый и красивый, и, знай он, что все так произойдет, нашел бы другое, более приличное место, где утонуть, серьезно, я бы сам привязал к своей шее якорь галеона и шагнул бы со скалы, как человек, которому тут не понравилось, и не докучал бы вам теперь этим, как вы его называете, мертвецом дня среды, не раздражал бы никого этой мерзкой грудой холодного мяса, у которой со мной нет ничего общего. В том, какой он, было столько правды, что даже самых подозрительных из мужчин, тех, кому опостылели трудные ночи моря, ибо их страшила мысль о том, что женам наскучит мечтать о них и они начнут мечтать об утопленниках, даже этих и других, более твердых, пронизал трепет от искренности Эстебана.

Вот так и случилось, что ему устроили самые великолепные похороны, какие только мыслимы для бездомного утопленника. Несколько женщин, отправившись за цветами в соседние селения, вернулись оттуда с женщинами, не поверившими в то, что им рассказывали, и эти, когда увидели мертвого собственными глазами, пошли принести еще цветов и, возвращаясь, привели с собою новых женщин, и наконец цветов и людей скопилось столько, что почти невозможно стало пройти. В последний час у них защемило сердце оттого, что они возвращают его морю сиротой, и из лучших людей селения ему выбрали отца и мать, а другие стали ему братьями, дядьями, двоюродными братьями, и кончилось тем, что благодаря ему все жители селения между собой породнились. Какие-то моряки, услышав издалека их плач, усомнились, правильным ли курсом они плывут, и известно, что один из них, вспомнив древние сказки о сиренах, велел привязать себя к грот-мачте. Споря между собой о чести нести его на плечах к обрыву, жители селения впервые поняли, как безрадостны их улицы, безводны камни их двориков, узки их мечты рядом с великолепием и красотой утопленника. Они сбросили его с обрыва, так и не привязав якоря, чтобы он мог вернуться, когда захочет, и затаили дыхание на тот вырванный из столетий миг, который предшествовал падению тела в бездну. Им даже не нужно было теперь смотреть друг на друга, чтобы понять: они уже не все тут и никогда все не будут. Но они знали также, что отныне все будет по-другому: двери их домов станут шире, потолки выше, полы прочнее, чтобы воспоминание об Эстебане могло ходить повсюду, не ударяясь головой о притолоку, и в будущем никто бы не посмел шептать, глупый верзила умер, какая жалость, красивый дурак умер, потому что они, чтобы увековечить память об Эстебане, выкрасят фасады своих домов в веселые цвета и лягут костьми, а добьются, чтобы из безводных камней забили родники, и посеют цветы на крутых склонах прибрежных скал, и на рассветах грядущих лет пассажиры огромных судов будут просыпаться, задыхаясь от аромата садов в открытом море, и капитан спустится со шканцев в своей парадной форме с боевыми медалями на груди, со своей астролябией и своей Полярной звездой и, показывая на мыс, горой из роз поднявшийся на горизонте Карибского моря, скажет на четырнадцати языках, смотрите, вон там, где ветер теперь так кроток, что укладывается спать под кроватями, где солнце светит так ярко, что подсолнечники не знают, в какую сторону повернуться, там, да, там находится селение Эстебана.

Я жил тогда в маленьком отеле неподалеку от Чаринг-Кросс и целыми днями писал картины и читал книги по оккультным наукам. На самом-то деле я всегда увлекался оккультизмом; возможно, здесь сказалось и то, что мой отец много лет провел в Индии и привез с собой с берегов Ганга помимо тропической малярии еще и целую библиотеку эзотерических [229] сочинений. В одной из его книг я и прочитал фразу, разбередившую мое любопытство. Не знаю, было ли это какое-то изречение или афоризм, но, во всяком случае, то была сжатая формула, врезавшаяся мне в память: «У каждого из нас есть двойник: он живет у антиподов. Но встретиться с ним очень трудно, потому что двойники склонны всегда совершать действия, обратные нашим».

Я заинтересовался этой фразой еще и потому, что меня всю жизнь занимала идея двойничества. В действительности я столкнулся с подобным явлением только один раз: я вошел в автобус, сел и был неприятно поражен тем, что напротив сидел удивительно похожий на меня человек. Мгновенье мы с интересом, не отрываясь, смотрели друг на друга, потом мне стало ужасно неловко, и я вынужден был выйти за несколько остановок до нужной мне. Хоть эта встреча больше не повторилась, в моем духовном мире возникли некие таинственные созвучия, и тема двойничества стала одной из любимых тем моих умозрительных построений.

Поскольку на земном шаре живут миллионы живых существ, думал я, то, сделав самые несложные подсчеты, легко понять, что существует прямая возможность повторяемости отдельных черт. А кроме того, из носа, рта, пары глаз и кое-каких второстепенных деталей нельзя создавать бессчетное число комбинаций. Мою теорию в какой-то мере подтверждали и дублеры. Тогда было модно, чтобы у государственных мужей или киноактеров состояли на службе похожие на них люди, на которых бы и падали все связанные со славой опасности. Но этот казус не полностью удовлетворил мой интерес. Моя идея двойничества была куда честолюбивей: при тождественности черт, думал я, должна быть и тождественность темпераментов, а при этом — почему бы и нет? — тождественность судеб. Те немногие дублеры, которых я видел, соединяли в себе довольно смутное физическое подобие — часто усиленное гримом — с полным отсутствием духовного соответствия. Дублеры великих финансистов, как правило, ничего не смыслили в математике. Нет, двойник был для меня явлением куда более сложным, более притягательным. Текст, который я только что процитировал, поспособствовал не только подтверждению моей идеи, но и обогатил мои догадки. Я и сам иной раз думал о том, что где-то в другой стране, на другом континенте, у антиподов, короче говоря, есть существо, во всем подобное мне: оно совершает те же поступки, что и я, видит те же сны; у него мои недостатки, мои пристрастия, мои увлечения; эта идея и забавляла меня, и в то же время злила.