Заклеймив пэров, он обрушился на пэрию. Старая сводница в шляпе, какие носил Филипп-Эгалитэ ^{80}, настороженно следит за своими денежными мешками. Один из мешков — это Ней ^{81}, уничтоженный палатой пэров. Сводница — это «Мари-Луиза-Шарлотта, пэресса Филиппина, девица легкого поведения, зарегистрированная в полиции». Под другой литографией подпись: «Когда дьявол стареет, он становится отшельником».

На кресте распята Республика. У ее ног — двое кающихся грешников, весьма странного вида. У обоих загадочный, сатанинский облик: справа Талейран с рогами на голове, переодетый монахиней и опоясанный веревкой, с которой вместо четок свисают королевская корона^{82}, митра, орел, королевская лилия, груша. Слева — Луи-Филипп, спрятавший голову под капюшоном. Правой рукой он бьет себя в грудь, а в левой держит луидор, который разглядывает с алчной недоверчивостью скупца.

Еще один Луи-Филипп, к тому же весьма скульптурный (кстати, действительно существует подобная статуэтка). Король изображен в виде китайского болванчика; он сидит по-турецки, наподобие Будды, выставив напоказ жирный голый живот.

На другом рисунке Луи-Филипп — со своим знаменитым зонтиком под мышкой ^{83}, в маленькой наполеоновской треуголке — следит в лорнет за мирным трудом каменщиков, занятых восстановлением Франции. В это время казак, изловчившись, стегает кнутом по широкому заду короля… Домье понимал, к чему приведет нас воинствующий шовинизм, не имеющий ничего общего с чистым патриотизмом.

Наконец, еще одна работа — «Призрак» (7 мая 1835 г.). Призрак прославленного французского маршала, ставшего жертвой политических страстей, указывает палкой на «Дворец уб…» — палату пэров. Над ним, в ночном небе, мрачным огнем сверкают три звезды. На каждой из них по букве; все три буквы вместе образуют роковое имя: НЭП.

14 мая 1835 года газета «Карикатюр» опубликовала литографию Домье, в некотором роде пророческую, на которой был изображен зал суда.

На этом рисунке Сульт удерживает на плахе голову подсудимого, которую один из судей готовится отрубить топором. У другого подсудимого завязан рот, трое судей цепко держат его за руки. Он отчаянно и тщетно пытается что-то сказать; прокурор с добродушной иронией говорит ему: «Вы имеете слово… объяснитесь! Вы свободны!»

Тремя месяцами позже, 27 августа 1835 года, на основании свирепого закона, о котором Ламартин в ту пору сказал: «Это железный закон, это царство террора в сфере идей», — на основании законодательства, произвольно приравнивающего атаки прессы к физическому покушению на безопасность государства, газета «Карикатюр» была запрещена.

К тому времени был выпущен 251 номер газеты: первый ее номер вышел 4 ноября 1830 года. Просуществовав всего каких-нибудь четыре с половиной года, она наделала больше шума и принесла больше пользы, чем очень многие другие газеты.

На долю Домье выпала честь сделать последний выстрел из жерла «Карикатюр». Заслышав шум кавалерии, разгоняющей толпу, мертвые герои июльских боев выходят из совсем еще свежих могил. Один из них — великолепный персонаж — возвышается над всей группой, с изумлением глядя на солдат, замахивающихся саблями на людей, на ряды демонстрантов. Негодующий художник вкладывает в обескровленные уста мучеников свободы горький вывод, который вообще мог бы быть итогом большинства революций:

«Действительно, стоило жертвовать собой!»

Рьяный полемист, свирепый карикатурист, пылкий республиканец (известно, что в 1835 году эпитет «республиканец» казался кротким душам почти столь же страшным, как сегодня «анархист»)… А каким, в сущности, человеком был Оноре Домье? Каким человеком был автор «Улицы Транснонен» и «Законодательного чрева»?

Веселый «заговорщик» Жанрон оставил нам прекрасный портрет своего молодого знаменитого друга. Благодаря любезности господина Село — зятя Жоффруа-Дешома ^{84} и владельца дома Домье в Вальмондуа, мне удалось впервые его воспроизвести.

Безбородое, румяное, пышущее здоровьем лицо. Из-под густых бровей, которые позднее станут кустистыми, — проницательный, испытующий, чрезвычайно пристальный взгляд небольших глаз. Упрямый подбородок, чуть приоткрытый рот, вздернутый, любопытный нос. Лицо в одно и то же время лукавое и открытое; очень плебейское и очень французское лицо.

Человек он был временами неловкий, робел перед чужими, но в кругу друзей давал волю той — чуть ребячливой — веселости, которой столь часто радовали нас последние представители поколения «детей века», в столь мрачных красках обрисованного Мюссе ^{85}. Обычно в начале любого обеда, даже в узком кругу, Оноре с трудом подбирал слова и смущался, но капля вина быстро развязывает язык, и еще не успевали унести фрукты и принести сыр, как он не только принимался непринужденно шутить, живо переговариваясь с гостями, но и был не прочь спеть какую-нибудь песенку Беранже или Эмиля Дебро ^{86}, причем его легкий марсельский акцент придавал исполнению особый смак.

Главное в характере Домье — это несгибаемая твердость убеждений, здоровая доброта сердца.

Великолепное, удивительное поколение художников: обогатив французскую культуру множеством шедевров, они в то же время оставили нам в дар память о великом бескорыстии, о безупречно прекрасной жизни Коро, Теодора Руссо, Добиньи ^{87}, Домье!

Примерно около 1828 года, вероятнее всего, у Сюиса — известного натурщика, устроившего «академию», через которую прошли все молодые художники того времени, — Домье подружился с Прео, Диазом ^{88}, Жанроном, Полем Юэ, Каба́, и с годами в процессе борьбы эти отношения лишь крепли. Жанрон, как мы имели случай убедиться, написал портрет Оноре. Когда же, вследствие недостойных происков, на очередную выставку в Салоне не был допущен барельеф Огюста Прео «Парии», то в утешение ему Домье сделал с него замечательную литографию и способствовал ее распространению через посредство «Музея» Александра Декана^{89}, брата художника (Салон 1834 г.)

Вся эта молодежь собиралась в общей мастерской, своего рода импровизированной академии. Это было помещение «Бюро кормилиц» на улице Сен-Дени. Давно покинутое кормилицами, оно было превращено в мастерскую, где каждый работал, как хотел. Между двумя сеансами живописи вспыхивали разговоры: столпы классической школы подвергались суровой критике. Юэ ругал школу Валансьенна. Прео лепил сатирический портрет Этекса. Жанрон цитировал отрывки из писаний Вазари ^{90} или же бранил «Порядок вещей».

Подобно мастерам XVIII века, подобно Гро и Жерару ^{91}, наши великие художники начинали с того, что писали вывески. Именно вывеска, выполненная Домье совместно с Жанроном, принесла ему первые в его жизни деньги (50 франков), которые Домье удалось заработать кистью. К сожалению, вывеска эта бесследно пропала.

Живопись! О ней, как и о скульптуре, неотвязно мечтал Домье. Писать кистью, красками, выражать свое могучее ви́дение жизни! Почему он должен был, пользуясь его словами, всю свою жизнь «тащить тележку» — делать литографии, чтобы зарабатывать себе на хлеб? Какой роковой подарок сделал ему в свое время Рамле, вложив в руки Домье орудие заработка — жирный карандаш!