Может быть, попытка приспособиться к себе и есть приспособленчество? Нет, сила не в том, чтобы идти от указателя к указателю. Мир открыли те, кто прокладывал путь по звездам, а не по радиомаяку".

— Искать себя он, конечно, в городе собирался. Я ему не перечила, но пугало меня все это. Себя-то я здесь на месте чувствовала, а как в городе будем, представить не могла. Трещины между нами и пошли.

— Ты человек без мечты. Что делаешь — тем и довольна, — это он мне часто говорил. Но видела я, что не только в этом дело, что в той новой жизни, что он себе запланировал, мне делать нечего. И он это понимал и злился, потому что нас с Вовкой любил, но с характером своим справиться не мог. Такой уж он был человек. Новая в нем пружина стала раскручиваться, а старое кончилось. И не кукуруза тут виновата. Не мог Антон другим стать. Всю жизнь стремился куда-то, а куда — никогда я понять не могла.

— А крупным ученым мог бы он стать, как вы думаете? — спросил Мазин.

— Не знаю. Способный он был — точно. Но для ученого мало этого, по-моему. Вот он Кротова любил вспоминать. Так тот же совсем другой человек. Ничего, кроме своей науки, не видел. А Антон всегда от противного шел. Не потому, что нравится, а потому, что не нравится. Не нравилось в городе — в деревню уехал, разочаровался в нашей жизни — пошел в науку. Так и шло у него все. Но про последние-то его годы я ничего не знаю.

— Вы не виделись после развода?

— Нет.

— И у вас не возникало желания повидать его?

— У меня своя гордость есть, — ответила Ирина, и Мазин поверил ей, хотя ответ этот и не приблизил его к цели, к которой шел он длинным и негладким путем.

— Тихомиров помогал вам?

— Я отказалась от его помощи.

— У вас же ребенок.

— Мой ребенок имеет все необходимое.

— Я понимаю, что ваш ребенок не голодает, однако отцовский долг…

— Какой долг? Две десятки в месяц перевести? Подачка это, а не долг. Мы с Володькой в милостыне не нуждаемся. А долг свой он перечеркнул, когда сына бросил. Настоящий отец должен сына воспитывать, а не на конфеты ему присылать. Раз уж ушел, значит, сыну не судьба отца иметь.

Теперь примирения со случившимся уже не звучало в тоне Ирины, несмотря ни на что, ее тяготила старая обида.

— Значит, не виделись больше?

— Нет, себя измучивать не хотела, а сыну не нужно это. Вырастет расскажу, пусть сам нас судит, а без конфет проживем.

"Почему все-таки? — думал Мазин. — Почему она так посуровела, когда я спросил о встречах? Или любит до еих пор? Неужели? Потому и рассказывала так? Снова переживала? "Без конфет проживем…"

— Теперь придется прожить.

— Да, — изменилась она вдруг в лице, будто вспомнив, что Антона уже нет.

— Вы узнали о его смерти из моего письма?

— Нет, мне раньше написала подруга. Мы в одной группе учились.

— Что ж она вам сообщила?

— Что несчастный случай произошел. А вот, оказывается, вы сомневаетесь.

— Почему вы так думаете?

— Да зачем же тогда ездить, расспрашивать? Я же написала вам все в письме, а вы приехали.

Не мог же он сказать ей, что написал и попросил ответить на самые общие, известные ему, собственно, вопросы только затем, чтобы увидеть ее почерк. Конечно, она могла напечатать ответ на машинке, или продиктовать кому-нибудь письмо, или наконец изменить почерк, попытаться его изменить хотя бы. Но она не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Она ответила точно и обстоятельно. Написала все своей рукой.

И тут уж ошибиться было невозможно — письмо и записку Тихомирову писал один и тот же человек!

— Вы сообщили мне много интересного.

— Я знаю только о прошлом.

— Я понимаю. Вы не виделись больше. Но хоть это и не относится непосредственно к делу, вы ошиблись, когда решили разорвать всякие отношения между ребенком и его отцом.

— Так уж решила.

Мазин посмотрел на ее тарелку, где лежала остывшая и нетронутая яичница, и, взяв со стола бутылку, сам наполнил граненые стопки.

— Расстроил я вас. Давайте-ка выпьем лучше по стопочке. Может, сердцу станет веселей.

— Навряд ли.

Но стопку свою подняла и выпила одним махом, по-мужски.

— А сам Тихомиров, разве он не протестовал против такого решения?

— Сначала, понятно, а потом, как все мужики… отвык.

— Вы думаете, что отвык. А он, может быть, переживал, мучился.

— Некогда ему переживать было. Науку делал. Да и бабы скучать не давали.

Она знала, конечно, немало о жизни Антона. Возможно, надеялась, что вернется. Нет, вряд ли. Но почему не хочет она говорить о том, последнем дне?

Мазин налил себе еще стопку:

— Ваш воздух вызывает зверский аппетит.

— Ешьте на здоровье.

— Спасибо. Ем по-деревенски.

И он положил на тарелку колбасы.

— Вы часто бываете в городе?

— В каникулы, на совещаниях. Особенно меня не тянет.

— Этим летом тоже были?

— Была.

— В августе?

— Нет, в июле. Хотя и август прихватила немного. Числа пятого уехала.

— До смерти Антона?

— До. Он недели через две разбился.

— А где вы были в это время?

— Здесь.

— И это могут подтвердить свидетели?

— Свидетели? Скажите же в конце концов, зачем вы приехали?

Мазин положил на стол записку:

— Это писали вы?

Ирина едва взглянула на записку и сразу ответила:

— Я писала.

Мазин положил вилку:

— Расскажите.

— Заболел Володька. Операцию пришлось делать. Испугалась. Вот и не выдержала. Думала, он с врачами поможет там, в городе. Стыдно было, но пошла к нему все-таки, о ребенке ведь речь.

— И что произошло между вами?

— Ничего. Я написала записку, а вечером у Володьки кризис был. Всю ночь в палате просидела. Ну, а потом уже не пошла к Антону. А он не поинтересовался даже. Он же знал, что я у Маши всегда останавливаюсь.

— Наверно, Тихомиров не мог поинтересоваться, раз его не было в живых, — сказал Мазин с раздражением.

— Как не было?

— Он погиб в тот же день, двадцать третьего августа.

— Я писала не двадцать третьего.

— А когда же?

— Второго! Разве такой день забудешь!

— Посмотрите записку. Там стоит дата.

Ирина взяла наконец в руки этот клочок бумаги и приблизила к глазам. Мазин видел, как она побледнела.

— Я писала второго. И в больнице известно, когда был кризис.

— Но в больнице не известно, когда вы писали.

— Я писала второго, — повторила она.

— Я знала, что нам придется встретиться, но не думала, что вы придете сюда.

Мазин сидел за большим канцелярским столом. Стол был пуст, если не считать придавленных толстым стеклом репродукций с рисунков Эйзенштейна и портрета Анны Ахматовой работы Петрова-Водкина. Он сдвинул свои перчатки с портрета.

— Вы могли меня вызвать.

Инна Кротова положила на стол указку.

Он пришел к ней в музей. Был конец дня, за окном почти стемнело, и в комнате, где он дожидался Инну, в этой маленькой но сравнению с громоздким столом комнатушке, с надписью на двери "Научные работники", никого, кроме них, уже не было.

— Я хотел поговорить с вами неофициально.

Она достала из сумочки пачку сигарет, взяла спячку, по-женски держа ее от себя, и несколько раз провела по коробку, пока не вспыхнул огонек. Дымок был приятным.

— У вас хорошие сигареты.

— Американские. Подарил один иностранец, которому я показывала музей. — И пошутила: — Думаю, что он не шпион.

Мазин вежливо улыбнулся. Что поделаешь, если многие склонны судить о шпионах по приключенческим книжкам.

Инна затянулась и медленно выпустила дым. У нее был большой рот, неярко разрезавший худощавое нервное лицо.

— Вы хотите говорить здесь?

— Нет, здесь не стоит. Я не представлялся на входе. Зачем возбуждать липшие пересуды. Или в музее нет сплетников?

— Вы очень любезны и правы. В музее работают почти исключительно женщины. А у нас есть свои слабости. Да и время, чтобы перемыть косточки ближнему.