При написании этой книги я руководствовалась некоторыми обстоятельствами, о которых и хочу предупредить своего читателя.

Члены семьи Маркс переписывались на разных языках. В их переписке можно найти письма на английском, французском, немецком языках, зачастую с обширными цитатами на греческом и латыни. Я решила избавить читателя от многочисленных сносок и ссылок и сразу использовала английский перевод, кроме тех случаев, когда цитирование на языке необходимо по смыслу письма либо когда перевод очевиден и понятен без пояснений.

Кроме того, корреспонденция зачастую содержит откровенно расистские высказывания, которые я сознательно не включила в свою книгу. Во-первых, они не имеют прямого отношения к истории семьи, во-вторых, для своего времени они считались нормой (в США еще не было отменено рабство), но совершенно неприемлемы сегодня и будут резать глаз. Обилие подобных высказываний может дезориентировать читателя. Совершенно понятно, что Маркс и Женни никогда не были расистами – они никогда не высказывали неудовольствия тем, что их дочь вышла за молодого человека смешанных кровей. Сам Маркс многократно и резко высказывался против рабства. Если бы я считала, что включение подобных высказываний чем-то поможет и что-то добавит к «фамильному портрету» Марксов, я сделала бы это, не задумываясь, но мне кажется, они ничем помочь не могут, разве что дать представление об идейном, моральном облике общества в ту эпоху.

Помимо этого, Карл Маркс, Женни Маркс и Фридрих Энгельс время от времени позволяли себе антисемитские высказывания, обычно – в адрес Фердинанда Лассаля. На тему того, был ли Маркс антисемитом, существуют даже отдельные исследования. Я решила предоставить решать этот вопрос другим авторам и никак его не касаюсь. Маркс сам был евреем, и потому, как мне кажется, его антисемитские высказывания вполне можно считать просто данью эпохе, а не глубоко укоренившимся предрассудком.

В непроницаемом тумане Лондона они явились, словно призраки, наводнили аллеи и дома, заполнили Сохо, заселили Дин-стрит. Десятки тысяч.

Лондон времен королевы Виктории, богатейший город мира, столица Империи. Блестящий, исполненный либерализма, он, словно маяк во тьме, рассылал сигналы над неприветливыми волнами Северного моря для всех, лишенных дружеской поддержки и крова.

Первыми были ирландцы, бежавшие от голода и бедности, а вслед за ними хлынула новая волна – после революций, потрясших континент, в Лондон приехали немцы, французы, венгры, итальянцы. Чужая речь, чужое платье, чужие привычки ворвались в Лондон. Политические беженцы, искавшие убежища после того, как у себя дома пытались обуздать произвол монархов и добиться хотя бы элементарных свобод для своего народа. Здесь, под непрерывно моросящим дождем, в вечном лондонском ознобе и холоде любая мысль о продолжении борьбы за какие-то права казалась немыслимой и нелепой. Маяк оказался ложным, либерализм обернулся миражом; великий город открыл перед ними свои ворота… но больше ничего не предложил. Люди голодали.

День и ночь не умолкала горестная какофония голосов этих пришельцев, пытающихся пробиться сквозь равнодушный гул Лондона. Чтобы выжить, они продавали последнее – верхнюю одежду, какие-то лоскуты, пуговицы, шнурки от ботинок. Гораздо чаще они продавали себя – нанимаясь на любую работу за почасовую оплату или занимаясь проституцией. Эти люди, мужчины и женщины, казались одетыми в собственное отчаяние, как в грубый плащ, и многих из них нужда толкала на преступления. Фургоны, перевозившие мясо и сыры для богатых районов Лондона, ускоряли свой ход в окрестностях Сохо и церкви Святого Джайлса – чтобы избежать почти неминуемого ограбления. Грабежи, воровство, убийства процветали, но на самом деле большинство беженцев были слишком слабы и голодны даже для того, чтобы воровать.

Они проделали долгий путь из Европы, ведомые одной лишь надеждой на лучшее, но и ей не суждено было сбыться – это сломило их дух.

В это самое время в двухкомнатной мансарде трехэтажного домика на Дин-стрит 33-летний беженец из Пруссии объявляет войну самой Системе, приговорившей всех этих несчастных к медленной смерти и нищете. Он не скрывается и не прячется – сгорбившись над единственным столом в квартире, заваленным шитьем, игрушками, разбитыми чашками и прочей ерундой, он быстро набрасывает план грядущей революции. Он не обращает внимания на непрестанный шум и гам в доме, на детей, которые безмятежно используют его самого в своих играх, то и дело взбираясь на его широкую спину…

По всей Англии вот в таких же комнатушках работают великие мужчины. Дарвин рассматривает окаменевшие ракушки. Диккенс заканчивает повесть о Дэвиде Копперфильде. Базалгетт представляет себе, как будет выглядеть единая сеть канализации, которая позволит избавить Лондон от смертельно опасных, несущих эпидемии и смерть отходов. И так же, как они, в своей комнатенке в Сохо, сжав зубами окурок сигары, неистовый Карл Маркс планирует свержение королей и капиталистов.

Революция по Марксу уже не та, какой представлялась ему в шумных пивных, во время собраний тайных обществ. Тогда они только мечтали – и в мечтах выигрывали все сражения. Не похожа она и на утопические восстания французских социалистов, мечтавших о создании нового общества, но понятия не имевших, каким образом его нужно строить.

Нет, революция Маркса будет строиться на одной, важнейшей предпосылке: ни один человек не имеет права эксплуатировать другого человека, и вся история идет к тому, чтобы однажды наступил триумф угнетенных масс трудящихся.

Однако Маркс прекрасно понимал, что эти самые угнетенные массы даже не осознавали себя политической силой, не говоря уж о том, чтобы претендовать на захват власти. Они не имели понятия о том, как работают политическая и экономическая системы. Маркс был уверен: если он подробно опишет исторический процесс, который привел к расцвету капитализма в середине XIX века, раскроет тайны капитализма – то создаст прочную теоретическую основу, на которой и будет построено новое, бесклассовое общество. Без такого фундамента любая борьба обречена превратиться в хаос.

Тем временем, пока Маркс создавал главный труд своей жизни, «Капитал», его собственной семье приходилось жертвовать очень многим и от многого отказываться. Впрочем, эта молодая семья уже давно знала о нужде не понаслышке. С теми несчастными, которые влачили свое существование на улице, Марксов разделяло много меньше, чем три этажа неказистого дома на Дин-стрит. В 1851 году, когда Маркс начал работать над «Капиталом», болезни и постоянный голод уже убили двоих его малолетних детей, и маленькие нищенские гробики стояли в тех же комнатах, где обедали и играли остальные дети. Супруга Маркса, Женни, дочь прусского барона, известная своей аристократической красотой, была вынуждена закладывать ростовщикам вещи, от столового серебра до обуви, чтобы расплачиваться с кредиторами, постоянно стучавшимися в двери их дома. Его сын Эдгар пропадал на улице, и дети нищих ирландских беженцев быстро выучили его сначала петь, а потом и воровать.

Но больше всего Женни и Карл волновались за своих дочерей. Почти все мужчины, посещавшие дом Маркса в любое время суток, были беженцами. Детям не оставалось места ни для игр, ни для отдыха – в переполненных комнатах клубился дым сигар и трубок, шли нескончаемые и порой весьма бурные разговоры о революции. Эдгар в подобной атмосфере чувствовал себя как рыба в воде. Он буквально смаковал любые пьяные выходки или непристойности и знал, к радости Маркса, уйму революционных песен, которым научили его старшие товарищи. Однако оба, и Карл, и Женни, знали: для их дочерей единственным спасением от бедности будет нормальная жизнь и буржуазное воспитание в среде добропорядочных девиц и молодых женщин. И несмотря на искреннюю преданность революции, ни Маркс, ни Женни не хотели бы видеть спутниками жизни своих дочерей кого-то из тех, кто когда-либо поднимался в их квартиру по узенькой лестнице дома на Дин-стрит. Это были люди, чьи головы полнились радикальными идеями – но желудки всегда были пусты.