«Где мои пальчики…» Падаю просто, какая я была смирная крошка, мои пальчики все еще были на кнопочках.

«Вставила уже?» – облизнулся Лера.

«Сейчас вставляю…»

«Умничка, дай мне облизать…»

«Возьми… Глажу твой нос… Твои губы… Ты чувствуешь?»

«Дааааааааааа».

Он посадил меня к себе на лицо и облизывал. А когда он вставил мне язык и тянулся, чтобы достать поглубже, я залезла на стул с коленками и выгибала спинку, как обычно делаю, когда подо мной мужчина. Мой палец дрожал над клавишей «энтер», я еще сопротивлялась, еще не признавала своего желанья, еще мямлила: «Это игрушки, это не по-настоящему, это игрушки», – а мне уже хотелось заорать, попросить во все горло:

«Выеби меняаааааааааааааааа…»

«Повернись спинкой», – сказал Лера.

Я не помню, что ему отвечала. Не помню! Я стерла все наши оргазмы. Все удалила. Хотела забыть. Все у Леры осталось. Я не помню, что он делал со мной. Помню только, что ноги были напряжены сильно, до боли, и юбка валялась на полу. Я смотрела на буквы и не знала, как, какими словами можно нарисовать желание. То самое, горячее и сильное, которое бывает за несколько минут до оргазма.

«Хочу орать! – я ему стучала по кнопкам. – Хочу драться! Стукни меня!»

«Бью тебя по заднице ладонью», – он ответил и завис.

Лера был на взводе, он отвечал не думая, просто шел за мной. Ему нужна была рука, и сообщенья приходили с легким опозданьем, и даже эти лишние секунды меня возбуждали. Я ненавижу!.. Нет… Я обожаю ждать!

Я орала еще громче:

«Сильнее! Бей! Хочу больно!»

«Взял ремень, отлуплю тебя, сука».

«Да! Лупи! Скажи, что я блядь!»

Он сказал. И у меня задрожали коленки. Рука опустилась под юбку. Мне хватило всего нескольких касаний. Я удивилась, да я помню, очень удивилась, откуда у меня такое сильное возбуждение. Мне было хорошо, уже почти совсем, уже вот-вот, но не хватало… еще… чуть-чуть… И я сказала… нет, у меня случайно вырвалось:

«Твоя блядь…»

«Моя, моя…» – он повторил и надавил «мояяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяя».

«Моя» его заводило. Я поняла, сейчас мы вместе заорем… Одним пальцем на кнопку завоем:

«Аааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа…»

Лера успел нажать со мной вместе:

«Оооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо…»

Пару минут я ничего не видела. Голова закружилась, и все потемнело. А потом вспыхнуло сообщенье от Леры: «Сладкая, мы вместе кончили».

Откуда я знала, что так можно кончить? Откуда? Пять лет на филфаке училась, хоть бы кто сообщил, что можно ебать словами. Каждое слово – и сразу в кровь.

Я подняла свои шмотки. Вытерла лоб. Лоб был у меня совершенно мокрый. Я улыбнулась. Захотела поцеловать или погладить. Подумала: «Кого? Кого я хочу целовать?». Я улыбалась, я валялась на столе, как пьяная. Мне было весело, как будто я попробовала новое вино. Или разочек пролетела на метле.

– Спасибо! – Я засмеялась.

– Кайфуй, девочка! – прохрипел Лера и достал свои поганенькие влажные салфетки.

У него кончились сигареты. Он смял пустую пачку и начал быстро собираться. И мне вдруг тоже срочно захотелось в машину и надавить на газ. «За сигаретами» – мы вместе встали и глазами – раз, в правый угол монитора, на время. Было десять утра по Москве.

Мы вышли на улицу. Сели в душные, нагретые солнцем машины и включили холод…

…Все! Я больше не хочу вспоминать! Хочу выпить. Хочу коньяка. Я не помню, что было дальше. Ничего, ничего дальше не было! Все заглушил истребитель.

Волна, сильная звуковая волна заставила меня втянуть плечи. Я подняла стекла в машине. Потому что командир взлетел слишком резво. Самолет с треском порвал небо, как ветхую простынку. Вся парковка завыла. Длинным хвостом за самолетом визжали сигналки. Я тронулась с места. Поехала в город. Он тогда показался мне не таким уж и мерзким. Город как город. Тогда мне в нем было хорошо.

Коньячку – и рисуем пейзаж. К чертовой матери все эти минеты, на природе мне как-то спокойнее.

Я говорила, что моя изба стоит на берегу? Так вот, на берегу маленькой речки стоит маленький дом с широкой открытой террасой. Деревянная дорожка соединяет его с баней и спускается к воде. Моя главная радость – стеклянный фасад. Я могу, не слезая с дивана, смотреть на свою речку. В самом широком месте она не больше шести метров. Зато моя! Только моя речка. Я всегда хотела, чтобы из бани – и сразу в реку. И вот у меня мост – из парилки в воду. Не хрустальный, простой деревянный мост на железных сваях, язык выходит до середины русла. Я ставлю сюда шезлонг и валяюсь.

Октябрь, у нас уже холодно, загорать приходится в пальто, но воздух свежий и тихо. От воды туман. Пахнет дымом. Это из деревни, с огородов. Там бабки жгут свою ботву.

Я лежу у воды, глаза почти не открываю. Так, секунду полюбуюсь на белую лилию. И сплю. Течения нет. Зеленые листья кувшинок неподвижны. Большие синие стрекозы садятся на них и тоже замирают. Скоро они все передохнут, и лилия замерзнет, и я тоже опять начну кукситься. А пока мы балдеем.

Уже появляются первые звезды, сегодня ночью точно бабахнет мороз. Придется прыгать в ледяную воду. А я не боюсь. Я не думаю о том, что вода ледяная. Я предвкушаю, как потом, в полотенце, мне будет хорошо. Сиганула – и почти оргазм.

– Хорошооооооооооооооо! – я буду орать. – Мне со мной хорошооооооооооооооооо!

Но! Самое главное – за рекой луга. Пойма заросла камышом и уходит далеко-далеко, до самого леса, так что никто в этих болотах ничего не построит, и ни одна сволочь не закроет мне горизонт.

Слава богу, это мертвая деревня. Пять бабок и один дедок – больше никого. Их домишки стоят чуть ниже по реке. Их козы блеют отдаленно, и петухи меня не напрягают. Бабки иногда приходят ко мне за водой, почему-то им нравится моя колонка. У них тоже есть колонки, но моя «лучче». Они сами открывают железную калитку, каждый раз спрашивают: «Кобель не укуся?». «Не укуся», – говорю и отворачиваюсь. Я не хочу никаких лишних диалогов. Одна бабка в день – мой лимит.

А дед весь день ловит рыбу. Он сидит на своей мостушке под ивой, прячется за длинными ветками. Дедок ждет, когда я выйду из бани, сброшу полотенце и сигану. Я прыгаю, мне не жалко. Пусть порадуется перед смертью.

В этой речке полно ключей, вода здесь никогда не прогревается, даже летом. Но я проплывала кружочек от своего моста до стариковского. Дед опускал на нос кепку. Может, и сейчас еще сидит, его почти не различить в камышах и листьях на зеленом берегу.

Вчера ночью был мороз минус два, и утром в воде плавали тонкие льдинки, но я все равно прыгнула. Когда погружаешься в лед – тело пронзают иголки и ребра сжимаются так, что даже заорать невозможно. Жуть как холодно, но очень приятно.

Я быстро, быстро вылезаю на мостик и заворачиваюсь в полотенце, а дед забирает свой садок и уходит. В смятенье! Ха! Вот такие вот у меня между делом развлекушки. Мне ни за что не придет в голову надеть какой-то там купальник. Я не собираюсь ломать себе кайф. В ледяную речку нужно прыгать только с голой жопой. И все.

Почему я залезла в эту глухомань? Нет, я не сама нашла это дикое местечко. Координаты дала моя бабушка, мать моего отца. Она его сто раз просила: «Поезжай, посмотри, что там сейчас, привези хоть фотографии». Отец ей щелкал руины, которые остались от брошенных крестьянских домов, и башню старинной колокольни. Верхушка давно обсыпалась и поросла березками, я кривлялась на фоне красного старого кирпича. Мужу показала кадры. Он посмотрел и сказал: «Подожди-ка… Ты видишь, что это? Газовая труба». Пустой берег и вдоль реки, на той линии, где раньше тянулась улица, – газовая труба. Пятьдесят километров от города, ни одного пролетария на берегу – и газ, комплимент от советской власти. Если я скажу, за сколько он купил тут три гектара, никто не поверит. Я сама не верю, что земля, целый кусок планеты в три гектара, может стоить так дешево.