Ильич забарабанил по столу костяшками пальцев. Книга будет называться «Государство и революция». Буржуазные скотины думают, что Старику нужна власть. Да, нужна. Но только для того, чтобы с властью покончить. Любой властью. И своей – в том числе. Но это уже поэзия, литература. Конечно же, понадобится промежуточный период распределения и перевоспитания остатков эксплуататорских классов. Лет десять или пятнадцать. Для умного – достаточно. Моей жизни вполне хватит, если революция произойдет в ближайшие годы. А если не произойдет?..

Он чувствовал, что чего-то недоговаривает самому себе, словно в воскресной школе, не пытаясь говорить с Богом, он только зубрит Евангелие.

Ленин открыл газету, лежащую на самом верху. Война вступила в позиционную стадию. Все ждут тепла и весеннего наступления. Я это и так знаю без них. Братание на фронте… Гм! С чего бы это? Неужели начитались наших листовок? Мне говорили: зачем печатать эти листовки, Владимир Ильич? Крестьянская масса, сидящая в окопах, в основном неграмотная. Нашли же логический выверт! А я им: прочтут офицеры и самые впечатлительные зачитают вслух солдатам. Ответ неплохой, но неполный. Если мы получаем деньги на революцию, значит надо что-то печатать. Не принимая в расчет того, что читать это некому. Вообще сколько было всего наших газет за время существования партии? «Искра», несколько «Правд», всевозможные вестники, бюллетени, «Рабочее дело» в многочисленных вариантах… И все были обращены к неграмотному народу. Нонсенс! Абсурд. Их читала только социал-демократия в количестве тысячи человек. Кого мы кормим баснями? Неграмотный народ? Да нет, самих себя. Меня сейчас стошнит. Купил бы, что ли, остров в каком-нибудь южном море и поселился бы рядом с Горьким… Или с этим авантюристом Парвусом, который хочет ободрать Россию, как липку. Не обдерешь, Александр Львович, а может, и Израиль Лазаревич!.. У нас с вами контактов никаких. А то еще в будущем какой-нибудь угрюмый архивист опишет потомкам, как мы с Парвусом договорились о революции. А обыватель поверит и скушает без горчицы!.. На то он и обыватель, чтобы верить в самое низкое. На том свете не отмоешься, и в преисподней икнется. Идеи у Парвуса есть, это точно. И я, как пчела, собираю все то, что поможет переделать Телец в экспонат Эрмитажа… Я – пчела, а не трутень! Нет, точно стошнит!.. Проклятые пирожные. Булочник меня отравил!..

– Вам записка, господин Ульянов!..

Она очаровательно улыбалась, эта старая женщина из библиотеки. Так улыбается пустой дом битыми стеклами, когда в него заглянет солнце. А чему улыбалась? Скромной пенсии, которая ее ожидает? Тоже мне, нашла чему радоваться! У меня один тираж антивоенного листка стоит больше.

– Благодарю вас!..

Он привстал со стула и взял из ее рук сложенный надвое листок. Не ожидая ничего хорошего, развернул…

Записка была краткой.

Сквозняк тревоги обдал его с ног до головы. В носу зачесалось, неужели мгновенно простыл? Да и в чем он должен быть в курсе? В курсе того, что ты – дурак, Карл?

Он снова посмотрел в газету. И наткнулся на то, что должен был увидеть в самом начале. Вернее, напечатанное в газете проткнуло его насквозь. Кол вошел через грудь и вышел через лопатки. Русский царь умер. Да нет, не умер, а отрекся!.. В пользу своего брата Михаила Александровича. А как же мы? На кого он нас оставляет?..

Ленин вскочил со стула и опрокинул его на пол. В стекло ударила весенняя муха. Она билась и билась лбом, пытаясь вылететь наружу. Так и он, отличник и неудачник, бил почти тридцать лет своим лбом Каменного Тельца самодержавия, а оно ничего об этом не знало. И тут вдруг махом все и кончилось. Нет, не махом. Мах – философ-идеалист, я заклеймил его в одной из своих работ, которую прочло несколько десятков человек… Бедная муха! Только я один тебя понимаю… На волю!..

Владимир Ильич открыл окно, и толстая муха вылетела на швейцарский воздух.

Спотыкаясь и чуть не падая, бросился вон из биб-лиотеки.

Теперь – конец. Вот теперь – конец полный. Маска сброшена. Под ней – лишь организационная пустота, заполненная антивоенными листками. Немецкие деньги, пожертвование купцов-фабрикантов из староверов, партвзносы и даже рабочие медяки – всё бы теперь отдал, чтобы откупиться: только не сейчас революция, пусть бы лет через пять-десять, когда укрепим силы!.. Обладать женщиной неинтересно. Интересней думать об ее обладании. То же самое с революцией. Конкурентов появится множество. Допустим, мы перегрызем им глотки. Опыт есть, сможем. Правительство Львова, как написано в этой заметке? Это – не конкурент. С ним мы покончим быстро. Но дальше-то что? Кто из нас, кроме меня, сдюжит работать в новом красном Конвенте? Левка? Мартов? Радек?.. Последний – трепач. В качестве рассказчика анекдотов – годится. В качестве работника бесполезен. Гришка Зиновьев будет выносить за мной горшки. Юлик сдрейфит. А Левка перетянет одеяло на себя. И это все – на фоне черной крестьянской массы, тупой и липкой. В ней, как в болоте, все растворится и пропадет. Значит, в перспективе – обязательное образование ее, тотальная грамотность, но под марксистским углом. Да о чем я? Разве сейчас время об этом думать?.. А что с немцами? С ними – только мир на любых условиях. А они-то на него и не пойдут, они возьмут Россию теперь голыми руками. Нет, это действительно конец!.. Бежать надо, бежать! На остров!..

Он сидел, вцепившись в велосипедный руль и рассекая упрямым лбом весенний воздух. Для ликвидации государства потребуется небывалый террор. А для создания армии, чтобы дать отпор той же Германии, в случае надобности одного террора будет мало. Да и кто на него способен? Он – нет. В молодости я любил стрелять от отчаяния зайцев. Зайцы плакали, как дети, и потом долго снились. Комфортабельная Европа выбила из меня эту кровожадную дурь. Кого стрелять, зачем? Попов – обязательно. Крупных капиталистов – само собой. Поручить все кавказским товарищам, тем же Камо и Кобе, они всех перестреляют, ибо у них нет мозгов. Одни инстинкты, как у зверя. А раз так, то они перестреляют и нас. Кавказские товарищи опасны. Подальше их. На Кавказ. Пусть там и сидят. Еще есть поляки и финны. Стрелять им будет легче, особенно русских, потому что на Россию они обижены. А мы их уравновесим Бундом. Евреи-демагоги с одной стороны, а неевреи-чухонцы – с другой. Будет ли у весов равновесие? Да нет, я схожу с ума. Какие весы, если я еще даже не в России и в нее, если честно, совсем не хочу? А ведь придется разыграть желание вернуться. Придется срочно ехать, иначе примут за труса. Я и говорю – полный крах!..

Руки его тряслись, руль у велосипеда вилял. Он подкатил к маленькому ресторану Штюссихор на одноименной площади, где часто происходили социал-демократические посиделки. Кегель-клуба здесь не было, и кто его выдумал, неизвестно. А главное, зачем? Из-за конспирации и жонглирования словами? Летом столики находились прямо на улице, и пить кофе со взбитыми сливками за ними, заедая деревенским мороженым, – нездешнее удовольствие! Но, кажется, всё. Отпились. Теперь – только крепкие напитки. Теперь – только белая горячка и исправительные работы.

Навстречу выбежал Луначарский. Всплеснул руками, то ли от радости, то ли от отчаяния, и стал похож на бабу, у которой украли исподнее в то время, как она купалась в пруду после стирки белья.

– Владимир Ильич, есть убитые и раненые!

– Это вы про себя?

– Я не убит, о чем вы?

– Имеется в виду ранение в голову, которое у вас с детства.

– У меня нет ранения, опомнитесь!..

– А совесть у вас есть?

Последний вопрос поставил Луначарского в тупик.

– Я говорю про трудовой народ…

– Это точно не про вас. Вы работать не можете. Как и все остальные.

Он прислонил велосипед к каменной стене, и Луначарский понял: у Ильича плохое настроение. Может быть, даже убийственное. От него в такие минуты лучше держаться подальше – оговорит и оплюет. Но как «подальше», ежели он сам приехал?