Девочки стали приближаться. Уж не подойдут ли они к ней? Но что это? Ведь они насмехаются над ней, теперь ясно слышно, что они называют ее имя, ее прозвище, которое она ужасно ненавидела и которое, как она то и дело слышала, кричали ей вслед, — Тряньте-лентяйтье. О, какой убогой чувствовала она себя! Если бы только она могла скрыться в доме — но тогда они еще больше будут над ней смеяться.

Бедная девочка, ты еще не раз в своей жизни почувствуешь себя такой заброшенной и позавидуешь другим девочкам.

— Тринтье! Трин! Иди домой, мы садимся за стол!

Еще раз глубоко вздохнув, девочка медленно встала и послушно побрела к дому.

— Ну надо же, какое веселое личико у нашей дочери, ну до чего же у нас милая девочка! — воскликнула крестьянка, когда Катринтье еще медленнее и печальнее, чем всегда, вошла в комнату. — Можешь хоть слово сказать? — спросила женщина. Слова ее прозвучали неприветливей, чем ей хотелось, но и ее дочурка никак не отвечала ее желанию видеть веселую, жизнерадостную девочку.

— Да, мама, — прозвучало еле слышно.

— Прекрасно! Ты опять целое утро не была дома и ничего не делала. Где ты пропадала?

— На дворе.

Тринтье снова почувствовала комок в горле, но мать, которая неверно поняла замешательство девочки и действительно мучилась любопытством, где ее дочь пропадала все это утро, спросила снова:

— Скажи-ка яснее, я хочу наконец знать, где ты была! Можешь ты это понять? Вечно баклуши бьешь, я этого не вынесу!

При этих словах, напомнивших ее ненавистное прозвище, Катринтье не могла больше сдерживаться и разразилась бурными слезами.

— Ну что это, ну какая же ты трусиха. Могла бы сказать, где была, что за секреты?

Бедное дитя было не в состоянии отвечать, рыдания не давали девочке сказать ни слова. Она вскочила, опрокинула стул и с плачем выбежала из комнаты. Катринтье бросилась на чердак, рухнула в уголке на какие-то тряпки и тихо всхлипывала.

Пожав плечами, мать убрала со стола. Ее не слишком удивило поведение дочки: такое безрассудство случалось с нею нередко. Нужно было оставить ее в покое — так от нее ничего не добьешься, чуть что, она сразу же в слезы. И это двенадцатилетняя крестьянская дочка?

На чердаке Тринтье постепенно успокоилась и снова задумалась. Ей нужно бы сейчас же спуститься вниз и сказать матери, что она всего-навсего сидела на камне, и пообещать сделать всю сегодняшнюю работу. Тогда мать увидит, что она вовсе не отлынивает от работы, а если опять спросит, почему же она все утро просидела без дела, Тринтье бы ответила, что просто слишком сильно задумалась. А если вечером ей нужно будет разносить яйца, она бы купила в деревне для матери новый наперсток, такой чудный, серебряный, который бы так блестел! — были бы у нее только деньги. И мать тогда поняла бы, что она вовсе не лентяйка. Ее мысли на мгновенье прервались: но вот как бы ей избавиться от этого противного прозвища? Постой-ка, кажется, придумала: на деньги, которые у нее, может быть, останутся от наперстка, она купит целый кулек красненьких леденцов и завтра, по дороге в школу, будет раздавать их всем девочкам. И те подумают, что она очень милая, и спросят ее, не хочет ли она играть с ними, и тогда сразу же увидят, что она прекрасно это умеет, и никто никогда больше не станет звать ее иначе, чем Катринтье.

Чуть помедлив, она поднялась на ноги и потихоньку стала спускаться по лестнице. Но когда она увидела мать в коридоре и та спросила: «Ну что, оставила свои капризы?» — у Катринтье сразу же пропала решимость рассказать о том, где она пропадала, и девочка поспешила прочь, чтобы еще до вечера успеть помыть окна.

Когда солнце уже скрывалось за горизонтом, Тринтье взяла корзинку яиц и решительно пустилась в дорогу. Через полчаса она подошла к первому дому, у двери которого уже стояла хозяйка с фаянсовой миской.

— Я возьму у тебя десяток яиц, девочка, — сказала она приветливо.

Трин отсчитала ей яйца и, попрощавшись, пошла дальше. Еще через три четверти часа корзинка была пуста, и Трин зашла в магазин, о котором знала, что там можно купить все, что захочешь. Чудесный наперсток и кулек с леденцами заняли место в ее корзинке, и она пустилась в обратный путь. На полпути к дому она увидела издали двух девочек — из тех, что смеялись над ней сегодня утром. Она смело преодолела искушение спрятаться и с бьющимся сердцем продолжала идти им навстречу.

— А, вот и наша Тряйньте-лентяйтье, дурочка Тряйньте-лентяйтье!

У Тринтье душа ушла в пятки. Не зная, что предпринять, она выхватила из корзинки кулек и протянула его девочкам. Быстрым движением одна из них схватила кулек и побежала прочь. Другая бросилась за ней и успела еще показать язык, пока не скрылась за поворотом.

Вне себя от горя, беспомощности и одиночества, бросилась Тринтье в траву у дороги и рыдала, рыдала, пока не осталась совсем без сил. Уже наступили сумерки, когда она подняла валявшуюся рядом корзинку и поплелась домой. А рядом в траве поблескивал серебряный наперсток…

То, что у других людей происходит в течение недели, у нас в Убежище делается в воскресенье. Если другие надевают свое лучшее платье и отправляются на прогулку, мы здесь чистим, подметаем и беремся за стирку.

Восемь часов:

Не обращая внимания на других сонь, Пф. встает в восемь утра. Идет в ванную, спускается вниз, потом снова наверх, после чего следует генеральная уборка ванной, которая продолжается целый час.

Полдесятого:

Растапливают печи. Открывают затемнение, и ван П-сы отправляются в ванную. Поистине испытание для меня — утром по воскресеньям смотреть из своей постели в спину Пф-ру, пока он молится. У всякого глаза полезут на лоб, если я скажу, что на Пф-ра прямо-таки страшно смотреть, когда он молится. Не то чтобы он плакал или, скажем, расчувствовался, о нет! Но у него манера целые четверть часа — заметьте! — четверть часа раскачиваться с пяток на носки. Туда-сюда, туда-сюда, это длится бесконечно, и, если я не закрываю глаза, у меня прямо голова начинает кружиться.

Четверть одиннадцатого:

Ван П-сы свистнули, что ванная свободна. У нас поднимаются с подушек первые сонные физиономии. Но потом все идет быстро, быстро, быстро. По очереди Марго и я беремся за стирку. Так как внизу довольно холодно, хорошо надеть длинные штаны и повязать платком голову. Между тем папа занимает ванную; в одиннадцать — в ванной Марго (или я), и потом все снова чисто.

Полдвенадцатого:

Завтрак. На этот счет я не буду распространяться, потому что о еде и помимо меня было уже достаточно сказано.

Четверть первого:

Каждый занят чем-то своим. Папа в комбинезоне стоит на коленях и чистит ковер, так рьяно, что вся комната окутана облаком пыли. Г-н Пф. застилает постели (разумеется, неправильно, фу!) и всегда насвистывает при этом все тот же самый скрипичный концерт Бетховена. Слышно, как мама шаркает ногами на чердаке, развешивая белье.

Менеер ван Пелс надевает шляпу и исчезает в нижних краях, обычно в сопровождении Петера и Муши. Мефроу облачается в длинный, заостряющийся книзу передник, черную шерстяную кофту и боты, обматывает голову толстым красным шерстяным шарфом, берет под руку кучу грязного белья и после хорошо отрепетированного, как у прачки, кивка идет стирать.

Марго и я моем посуду и убираем комнату.

Без четверти час:

Когда все уже высохло и только кастрюли ждут своей очереди, я спускаюсь вниз, чтобы там вытереть пыль и, если я утром мыла посуду, привести раковину в порядок.