— Позволь нам умирать своею смертью! Пусть наша жизнь плоха и коротка, но наша! Пусть наша смерть страшна, но она тоже наша! Дай нам свободу, пусть воля станет убийцей чичимеков! Дай нам свободу — мы тотчас тебя забудем вместе с раскаяньем твоим и всех строителей святилищ-пирамид!

Хотел было ответ держать Кецалькоатль, но группа воинов его вдруг окружила, а остальные воины-Тольтеки напали на толпу людей, заполонивших площадь, и стали разгонять их копьями и бить дубинами.

— Работайте! Довольно болтовни и жалоб! Дела стоят, а тут мятежник Маштла затеял разговор с заступником своим Кецалькоатлем!

— Назад, Тольтеки-воины! — вскричал Кецалькоатль. — Не обагряйте руки кровью пленного и безоружного народа! Назад! Назад!

И он пытался вырваться со свитой из тесного кольца Тольтеков, но их схватили за руки, связали всех, лишь Татле выскользнуть сумел и бросился туда, где Маштла-чичимек звал соплеменников к побегу. Воинственные вопли Маштлы, похожие на вой койота и рычанье тигра, тревожили сердца и души чичимеков, им слышались призывы диких предков к охоте и сраженьям:

— Идемте в наши земли, братья! Идемте! Биться! Убивать! И умирать! Но в наших землях! У-ху-ху!

И Маштла бросился на стражу с голыми руками, за ним — его товарищи. На громкий крик сбежались те, кто ранее на площадь не пришел. Неравный завязался бой. Немало чичимеков пало от копий и ножей Тольтеков, но большинство лавиною неудержимой ринулись из Тулы. Те, кто сумел бежать, от радости вопил, и воздух ликованьем полнился: «Свобода! »

Татле, бежавший с чичимеками, нес на себе полумертвого Маштлу. Тольтеки-воины, с дубинами и копьями, не в силах были продолжать погоню, и скоро сумерки с ночною мглою скрыли беглецов, не замедлявших скорый легкий шаг.

Покой и тишь вновь воцарились в Туле. Кецалькоатля привязали к паланкину и вознамерились перенести под стражей одного в Дом радости народной, который должен был служить теперь ему темницей.

Прошло не более года после описанных событий, а в целом лет тринадцать после закладки первых глыб Великой Пирамиды, когда она в конце концов была закончена и выглядела так, как представлял ее себе Кецалькоатль. Четыре каменных гиганта, похожие на Се-Акатля, поддерживали кровлю маленького храма на самой на ее вершине. А народ тольтекский вскоре забыл побоище. Для освящения Пирамиды в честь Брата-близнеца было устроено большое празднество и множество птиц Змею в жертву было брошено, дабы к Кецалькоатлю разум возвратился и он бы снова полюбил Тольтеков. Перьями украсили Дом радости народной, его теперешнее место заточенья.

Вот так закончилось строительство великого святилища Тольтеков. Один из Братьев-близнецов уже был на небе, другой в темнице.

Его доставили в Дом радости народной. Он сам пошел туда, разгневанный и огорченный, разбив свой паланкин, сорвав веревки с рук.

— Связать мне руки может только время и воля общая Тольтеков: время их недовольства и время возвращенья моего.

Он не хотел, чтобы его несли.

— Я должен сам идти, кокомы, — сказал он верным слугам. — Пришла пора мне снова землю чувствовать под голыми ногами. Желаю я идти босым и снова ощутить земную необъятность. Я в этот Дом попал израненным, теперь там буду узником.

Он снял с себя тунику и, не глядя, отбросил в сторону, в толпу. А воины из верной Топильцину стражи людей к Кецалькоатлю не пускали, на грозных кукол походили. Старуха из толпы его тунику на лету схватила… Махая ею, она шла впереди Кецалькоатля. У Дома радости народной воины уже стеной стояли плотной.

— Кецалькоатль взят в плен! — кричала женщинам старуха, а те, его под стражей увидав, разутого, с повисшими, как плети, голыми руками, с всклокоченною бородою, стали вопить и слезы проливать:

— Наш господин взят в плен!

— Поплачем. — Старая сказала. — Поплачем вместе! Взяли в плен Кецалькоатля, суд праведный хотел вершить он, а его схватили. Выбили опору из-под нас. Не понимаю, что творится: народ идет против народа, народ против властителя, властитель против всех. Мне страшно, дети мои, страшно! Поплачем о Тольтеках, о Кецалькоатле! Кто заставляет нас страдать? Извечно те, кого мы любим. И будем плакать обо всем: о том, что мы всего не понимаем, о громе, грянувшем с небес, когда все было тихо и спокойно! Поплачем, сестры, о словах Кецалькоатля, что не были услышаны его народом. Поплачем о страданиях Тольтеков! Страх и волнение, волнение и страх сердцами всех Тольтеков овладели. Где наш отец, где путь, где истина? Все вдруг перевернулось. Поплачем о страданьях сына, что руку поднял на отца. Поплачем мы о тех, кто прав и кто не прав. Поплачем, люди: пленником стал господин наш, он пленен своим же собственным народом!

Все плакали, скорбя, не веря в то, что слышат и что видят.

Под плач толпы вошел он в дом, где заперли его в одной из комнат, порознь со слугами и свитой. Он остался в полнейшем одиночестве. Лишь старой женщине и молодой было позволено входить к нему — прислуживать и пищу приносить. Вот так случилось, что Кецалькоатль в заточении открыл — впервые для себя — мир женщин.

Дни долгие он поначалу голодал, хранил молчанье. А женщины с него глаз не сводили, когда без устали он комнату шагами мерил. Видимо, душой его страданье понимали.

— Съешь что-нибудь, наш господин! — Они твердили. — Тело живо, когда накормлено. Ты съешь хотя бы для того, чтоб силу дать страдающему сердцу! Боль сердца утоли, — и тихо пищу подносили к его губам.

Впервые близко так увидели они его лицо и на него взирали изумленно. Однако большую часть времени он проводил один.

— Один я был, когда родился, один попал на этот берег. Один я буду и тогда, когда пора уйти настанет. Сейчас мне снова следует найти себя. Меня покинул брат Акатль. Меня оставил сын мой Татле.

Кецалькоатль, ища себя, искал и Бога своего, но и Его нигде не находил. Вокруг лишь ужасающая тишина и беспредельное молчанье, душу тревожившие страхом.

— Безмолвие в пустоте — судья жестокий, когда в разладе сам с собою!

Часами он сидел, недвижно, не призывая в утешение ни боль, ни покаянье. Молчание слилось с бездействием. Он был на грани полного отчаянья, но грань не преступал. Присутствие нежное двух кротких женщин с руками нежными и нежным голосом его смиряло, скрашивало бытие.

Так проходили дни. Но вот однажды утром к нему пришли военачальники и разорвали тишину, в которой истомился узник. Но Топильцина не было средь них. Кецалькоатль сидел спокойно на циновке и не поднялся — он их не видел. Был далек его отсутствующий взор. Пришедшие стояли молча. Уэмак, старший, шагнул вперед и произнес: «Кецалькоатль! » Но имя в воздухе висело долго. Не смели воины слова произнести. Все тихо и понуро ждали.

Кецалькоатль медленно поднялся и молвил ласково, как будто к женщинам-служанкам обращался:

— Пришли судить меня иль убивать? Пришли Тольтеки судьями к Кецалькоатлю? Или ко мне явились палачи? Пришло, как видно, время суд вершить? Я здесь, Тольтеки. Здесь один стою я перед вами. Один на пути своем незавершенном. Кремень, раздробленный громадой камня. Моя свобода скована. Мое желанье сплющено. Не жажду ничего во тьме безмолвия. На что Тольтекам надобен кремень разбитый? Для наказания? В пыль истолочь его хотите? Для наказания! Оповестить Анауак желаете, мол, Тула так могуча и мудра, что покарать смогла Кецалькоатля. О мудрость справедливости! Спокойствие совести! Казнит брат брата! Кара, наказанье, виновный найден! Так судьи зачастую народу своему глаза отводят! Чего хотят Тольтеки от меня? Чтобы я умер иль страдал? Кецалькоатль так скорбит, что ни страдать, ни умереть не может.

И снова тишина тяжелая всех придавила.

— Нет, Кецалькоатль, — сказал Уэмак. — Мы, Тольтеки, судьями твоими быть не можем. Нет для тебя у нас ни кары, ни закона! Ты нас обезоружил и пленил! Затихла Тула без тебя! Нас тоже эта тишина пугает и тревожит! Подавлены мы все и все разобщены! В смущении народ великом! Не знаем мы, как поступить с Кецалькоатлем. С тем и пришли мы. Сам решай. Никто тебе тут не судья, Кецалькоатль. Как поступить с тобою нам, Тольтекам? Что, спрашиваем, Туле делать с Кецалькоатлем? И тоже знать желаем, что сделает Кецалькоатль с Тулой? Зачем ты нас оставил? И почему обрушился на свой народ? Зачем разбил ты то, что нам теперь уже не склеить? Случилось почему так и зачем?