– Картина уже закончена? – спросил он вместо этого. – Я хочу посмотреть.

Маэстро Амброджио тихо закрыл за ним дверь. Он видел, что имеет дело с очень молодым человеком, который так напился, что не в силах твердо держаться на ногах.

– Зачем вам изображение мертвой девицы, когда кругом полно живых?

– Это правда, – согласился Ромео, оглядывая комнату, пока не заметил новую работу. – Но это было бы слишком просто. – Подойдя к портрету, он уставился на него взглядом знатока – не искусств, но женщин – и через некоторое время кивнул: – Неплохо. Удивительные глаза вы ей сделали. Но откуда…

– Благодарю вас, – поспешно перебил маэстро. – Но лишь Господь – истинный творец, мы же жалкие подражатели. Хотите выпить?

– Разумеется. – Юноша принял кружку и уселся на гроб, обогнув кисти с краской. – Что, поднимем кружки за вашего друга Бога и игры, в которые Он с нами играет?

– Уже поздно, – отозвался маэстро Амброджио, сдвинув палитру и присаживаясь на гроб рядом с Ромео. – Вы, должно быть, устали, друг мой.

Словно зачарованный стоявшим перед ним портретом, Ромео долго не мог отвести глаз и взглянуть на художника. Когда он наконец заговорил, в его голосе зазвучала непривычная искренность, новая даже для него самого.

– Я не очень устал, – сказал он, – раз не сплю. И еще никогда не ощущал себя настолько полно.

– В полусне это часто бывает. В такие минуты открывается внутреннее зрение.

– Но я не сплю и не хочу спать! Я вообще больше спать не лягу. Буду приходить каждую ночь и сидеть здесь вместо сна!

Улыбнувшись горячности Ромео, самой лучшей привилегии юности, маэстро Амброджио взглянул на свой шедевр:

– Значит, она вам нравится?

– Нравится?! – чуть не поперхнулся Ромео. – Да я обожаю ее!

– И вы поклонялись бы такой святыне?

– Разве я не мужчина?.. И как мужчина, я не могу не горевать при виде столь безвременно ушедшей красоты. Ах, если бы смерть можно было убедить вернуть ее назад…

– И что тогда? – Маэстро смог подобающе нахмуриться. – Что бы вы сделали, будь этот ангел женщиной из плоти и крови?

Ромео набрал в грудь воздуха для ответа, но заговорил сбивчиво, словно нужные слова покинули его:

– Я… не знаю. Любил бы ее, конечно. Я знаю, как нужно любить женщину. Я уже многих любил!

– Тогда, возможно, оно и к лучшему, что она ненастоящая. Мне кажется, любовь к этой девице потребовала бы от вас напряжения всех сил. Ухаживая за такой, нужно входить через переднюю дверь, а не лазить по балконной решетке, как ночной вор. – Увидев, что его собеседник со слегка запачканной охрой щекой промолчал, маэстро продолжал смелее: – Есть, знаете ли, распутство, а есть любовь. У них общие черты, но это совершенно разные вещи! Для первого достаточно медоточивых речей и смены платья; чтобы добиться второго, мужчине придется пожертвовать своим ребром. В ответ женщина искупит грех праматери Евы и приведет его обратно в потерянный рай.

– А как мужчине угадать, когда расставаться с ребром? У меня полно приятелей, у которых уже и ребер не осталось, а они и близко к краю не подошли!

При виде искренней обеспокоенности юноши маэстро Амброджио кивнул.

– Вы сами дали ответ, – сказал он. – Мужчина знает. Мальчик – нет.

Ромео расхохотался.

– Восхищен вашей смелостью! – сказал он, положив руку на плечо маэстро.

– А что такого замечательного в смелости? – ответил художник, почувствовав, что его приняли за советчика. – По-моему, эта добродетель погубила больше доблестных мужей, чем все пороки, вместе взятые.

И снова Ромео захохотал, словно он нечасто имел удовольствие сталкиваться с таким дерзким спорщиком, а маэстро неожиданно почувствовал, что ему очень импонирует этот юноша.

– Я часто слышу, как мужчины говорят, – продолжал Ромео, которому явно не хотелось оставлять тему, – что они на все готовы ради женщины. Но стоит ей о чем-то попросить, как они сразу поджимают хвост, как псы.

– А вы? Тоже поджимаете хвост?

Ромео сверкнул белым рядом здоровых зубов, удививших бы любого, кто был наслышан о его многочисленных стычках на кулаках.

– Нет, – ответил он улыбаясь. – У меня отличное чутье на женщин, которые не попросят больше, чем я захочу дать. Но если такая женщина существует, – он кивнул на картину, – я с радостью вырву себе все ребра, лишь бы добиться ее. Я даже войду через переднюю дверь, как вы сказали, и попрошу ее руки, прежде чем прикоснусь к ней хоть пальцем. И не только это! Я сделаю ее своей женой, и буду ей верен, и никогда не взгляну на другую женщину. Клянусь! Уверен, она бы того стоила.

Возрадовавшись услышанному и очень желая верить, что его живопись способна перевернуть душу молодого шалопая и отвратить его от прежних проказ, маэстро кивнул, в целом довольный проведенной за ночь работой:

– Она этого стоит.

Ромео посмотрел на него вдруг сузившимися глазами:

– Вы говорите так, словно она жива?

Секунду маэстро Амброджио молчал, вглядываясь в лицо молодого человека, словно испытывая силу его решимости.

– Джульетта ей имя, – сказал он наконец. – Полагаю, вы, друг мой, своим прикосновением пробудили ее от смертного сна. Когда вы уехали в таверну, я увидел, как этот дивный ангел восстал из гроба…

Ромео вскочил с крышки, словно под ней вдруг развели огонь.

– Это дьявольское искушение! Не знаю, отчего дрожит моя рука – от блаженства или ужаса?

– Вас страшат людские козни?

– Людские – нет. Дьявольские – да, и очень!

– Тогда утешьтесь тем, что я вам скажу. Не Господь и не дьявол уложили ее в гроб, но монах Лоренцо, из опасений за ее жизнь.

Рот Ромео приоткрылся от удивления.

– Вы хотите сказать, она вообще не умирала?

Маэстро Амброджио не сдержал улыбки при виде довольно комичной мины юноши.

– Живехонька, как мы с вами.

Ромео схватился за голову:

– Вы насмехаетесь надо мной! Я не верю вам!

– Это как вам будет угодно, – вежливо сказал маэстро, поднимаясь и собирая кисти. – А для уверенности откройте гроб.

Не столь обрадовавшись отсутствию в последнем доме его обитательницы, сколько разгневавшись, юноша взглянул на художника с подозрением:

– Где она?

– Этого я вам не скажу, а то получится, что я злоупотребил оказанным доверием.

– Но она жива?

Маэстро пожал плечами:

– Была жива, когда вчера я откланялся на пороге дома ее дяди, и помахала мне на прощание.

– Кто ее дядя?

– Этого я вам не скажу.

Ромео шагнул к маэстро, ломая пальцы:

– То есть мне придется спеть серенаду под каждым балконом в Сиене, прежде чем выглянет та, кого я ищу?

Данте вскочил, едва Ромео направился к его хозяину с угрожающим, как показалось псу, видом, но вместо рычания пес вдруг поднял морду и издал долгий выразительный вой.

– Она пока не выйдет, – отозвался маэстро Амброджио, нагнувшись и ласково потрепав собаку. – У нее сейчас нет настроения слушать серенады. Может, оно вообще не появится.

– Тогда зачем, – в отчаянии воскликнул Ромео, готовый от горя толкнуть мольберт с портретом на пол, – вы мне это рассказали?

– Затем, – ответил художник, исподтишка забавляясь огорчением юноши, – что глазу художника невыносимо видеть белоснежного голубя, теряющего время в компании ворон.

Вид с крепости Медичи открывался великолепный. Я видела не только терракотовые крыши Сиены, раскаленные полуденным солнцем, но и по меньшей мере на двадцать миль вокруг покатые холмы, вздымавшиеся застывшими океанскими волнами всех оттенков зеленого и – вдалеке – синеватого. Снова и снова я поднимала голову от чтения, упиваясь красотой пейзажа в надежде, что он выгонит из моих легких застоявшийся воздух и наполнит душу летом, и всякий раз, опуская голову и вновь принимаясь за дневник маэстро Амброджио, я окуналась в мрачные события 1340 года.