Он широко распахнул глаза. Солнце вспыхнуло среди цветущих ветвей садовой камелии. Махровые цветы на дереве сияли всеми лепестками. Юити, безо всякой экзальтации, назвал по имени это чувство, с открытием которого нарочно медлил. Хуже того, он даже прошептал:

— Я люблю эту женщину, воистину.

Юити знал по своему горькому опыту, что чувства становятся фальшивыми, как только их обозначают словом. Свои новые чувства он вознамерился подвергнуть тестовому испытанию на окисление.

— Я люблю этого человека. Не могу поверить, чтобы это была неправда. Всеми своими силами я не смог бы отвергнуть эти чувства. Я люблю эту женщину!

Он больше не пытался подвергать анализу свои чувства, ибо все смешалось и перепуталось в его бедовой голове — воображение с желанием, воспоминания с надеждой, радость с безумием. Теперь он помышлял взять все сразу — свою привычку к самоанализу, свое самосознание, свой идефикс, свой рок, свое врожденное чувство к истине — и с проклятиями отправить на кладбище. Все это, разумеется, мы, по обыкновению, относим к тому, что называется симптомами болезни современности.

И разве случайно, что в урагане своих несуразных переживаний Юити неожиданно вспомнилось имя Сюнсукэ?

«Вот именно! Я должен немедленно увидеть господина Хиноки. Нет более подходящего для меня собеседника, чем этот старикан, которому я мог бы доверить все восторги моей любви. А почему? Если я немедля признаюсь ему в своей любви, то он сможет разделить мою радость и в то же самое время примется жестоко мстить, как он умеет это делать — с дьявольским хитроумием. Вот почему…»

Юити поспешил в прихожую, чтобы позвонить. По пути столкнулся с Ясуко — она как раз вышла из кухни.

— Что за беготня? Видно, что ты чем-то весьма обрадован, — сказала жена.

— Разве тебе понять?

Он пребывал в хорошем расположении духа и сказал это с тем жестким великодушием, какого никогда раньше не выказывал. Ведь он был влюблен в госпожу Кабураги и вовсе не любил Ясуко. Более искренних, более естественных чувств он еще не знал.

Сюнсукэ был дома. Он предложил встретиться в баре у Руди.

Он ждал трамвая, обе руки в карманах пальто, словно мелкий воришка, подкарауливающий жертву, пинающий камешки, постукивающий подошвой. Резко, но задорно он присвистнул вслед грубияну, с лихостью промчавшемуся близ него на велосипеде.

Старенький, покачивающийся из стороны в сторону городской трамвай был под стать своим дремотным пассажирам. Юити по привычке прильнул к окну и погрузился в мечтания, глядя на тянущиеся ряды городских строений, тонущих в сумерках ранней весны.

Он чувствовал, что его воображение раскручивается, как волчок. Чтобы волчок не свалился, его нужно вращать еще сильней. Кто поддаст оборотов слабеющему, но все еще вращающемуся волчку? Сила, раскрутившая его вначале, уже иссякла, а дальше-то что делать? Юити опасался, что у него останется всего только одна причина для радости.

«А вот сейчас-то я знаю наверняка, что любил госпожу Кабураги с самого начала, — раздумывал юноша. — В таком случае почему же я удрал от нее в прошлый раз в гостинице „Ракуё“?»

От этих мыслей его пронизал озноб. Юити второпях побранил себя за страх, за трусость. Ведь сбежал он от госпожи Кабураги всего лишь из-за своего малодушия.

Сюнсукэ все еще не появлялся в баре.

Никогда прежде Юити не поджидал писателя с таким нетерпением и надеждой. Снова и снова рука его нащупывала письмо во внутреннем кармане. Он дотрагивался до него, как очарованный до талисмана, надеясь, что таким образом чувство его не ослабеет до прихода Сюнсукэ.

Было что-то величественное, что-то претенциозное в том, как в тот вечер Сюнсукэ распахнул двери бара (здесь, по-видимому, сказалось нетерпение Юити). На нем был плащ с капюшоном поверх японского костюма. При его щегольстве в последнее время он и тут отличился. Юити подивился, когда увидел, что Сюнсукэ обменялся с мальчиком за стойкой дружелюбными поклонами, прежде чем присесть к нему за столик. Среди присутствовавших в этом заведении не нашлось, кажется, ни одного мальчика, которого бы Сюнсукэ не ангажировал или не угостил.

— Ну, давненько ж мы не виделись!

С юношеским пылом Сюнсукэ протянул руку для рукопожатия. Юити пробормотал что-то невнятное. Сюнсукэ начал разговор спокойно:

— Говорят, что госпожа Кабураги сбежала из дому.

— Вы уже наслышаны?

— Господин Кабураги с пеной у рта рассказал. Пришел посоветоваться со мной, как с прорицателем, чтобы я нашел его пропавшую вещицу.

— А господин Кабураги… — едва вымолвил Юити, но затем плутовато улыбнулся. Это была шаловливая улыбка мальчугана, затеявшего проказу; за ней он скрывал свой чистый неподдельный интерес. — Он назвал вам причины?

— От меня он что-то утаивал. Ничего не сказал. Но по всей вероятности, жена его подсмотрела, как ты занимался с ним любовью.

— В самое яблочко! — воскликнул ошарашенный Юити.

— Я предвидел подобный ход в этой партии. Так и должно было случиться.

Старый писатель, очень довольный, зашелся в долгом и утомительном приступе кашля. Юити потер ему спину и на разные лады поухаживал за ним.

Когда кашель прекратился, Сюнсукэ снова обратился к Юити. Глаза его были влажными, а лицо красным.

— Ну, так в чем же дело?

Не говоря ни слова, Юити протянул ему пухлое письмо.

Сюнсукэ напялил очки, быстренько посчитал листы.

— Пятнадцать страниц! — будто сердясь, пробурчал он.

Затем писатель шумно умостился на стуле, шурша своей одеждой, будто плащ и кимоно терлись друг о друга складками. Он стал читать.

Юити казалось, что он сидит перед профессором, читающим его экзаменационное сочинение. Он терял уверенность, его грызли сомнения. Скорей бы уж закончилась эта экзекуция! К счастью, Сюнсукэ уже справился с почерком и читал эту рукописную работу бегло, не хуже, чем Юити. Однако когда Юити заметил, что выражение лица Сюнсукэ остается неизменным при чтении тех пассажей, которые произвели на него сильное впечатление, Юити начал все больше и больше беспокоиться по поводу правильности своего чувства.

— Миленькое письмецо! — заключил Сюнсукэ, снимая очки и лениво играя ими. — И вправду оказывается, что у женщин не много мозгов. Вот доказательство того, что вместо ума в зависимости от времени и обстоятельств у них проявляется нечто совсем иное — одним словом, мстительность.

— Я позвал вас сюда не для того, чтобы выслушивать вашу критику.

— Я вовсе не критикую! Это невозможно, подвергнуть какой-либо критике так изящно выполненный опус! Разве подлежит критике чудная плешь? А чудный аппендикс? А чудная редька?

— Однако я был чрезвычайно тронут! — оправдывался юноша.

— Ах, ты был тронут? Ну, ты поразил меня! Когда ты подписываешь новогодние открытки, разве ты стараешься растрогать своих адресатов? Если по какой-либо оплошности тебя что-то растрогало и это нечто оказалось в письме, то это чувство самого низкого пошиба, наихудшее из всего возможного.

— Вы не правы! Я понял. Я понял, что люблю госпожу Кабураги.

Сюнсукэ рассмеялся на его слова — так громко, что присутствующие в баре стали оглядываться. Смех застревал в горле, будто смазанном клеем. Он выпил воды и, захлебываясь, снова закатился смехом, который казалось, ничто не сможет отодрать от гортани.

В идиотическом смехе Сюнсукэ не было ни издевки, ни благодушия, ни даже малейшего намека на сочувствие. Это был отъявленный хохот. В нем было нечто от заводного механизма, от физических упражнений. Это было единственное деяние, на которое был способен сейчас старый литератор. Его взрывной смех отличался от спазматического кашля или невралгических конвульсий — он не был непроизвольным.

Возможно, что Юити посчитал старика за сумасброда, однако Сюнсукэ Хиноки благодаря такому необузданному смеху обрел чувство сродства со всем мирозданием.