Вот настоящие лирические метаморфозы, пребывающие по ту сторону одержимости чистой комбинаторикой. В таком направлении можно было бы помыслить дальнейшее развитие нашего автора — вполне в духе его утверждения, что поэт — это человек, который «в поисках действительности, израненный ею, <…> устремляется вместе со своим бытием к языку»[102].

Гюнтер Блёкер «Дер Тагесшпигель». Берлин, 11.X.59.

<Париж> 25.X.59.

Дорогой Макс Фриш,

гитлеризм, гитлеризм, гитлеризм. Те самые фуражки.

Вы уж взгляните, пожалуйста, что пишет господин Блёкер — первейший немецкий критик нового поколения, милостью господина Рихнера[103]; автор, ах, сочинений о Кафке и Бахман[104].

Всего доброго!

Ваш Пауль Целан.

Пауль Целан

78, Рю де Лоншан (16 округ)

Париж, 23 октября 1959

(Надписано)

В редакцию литературного приложения к газете «Тагесшпигель», Берлин

Поскольку я, как бы ни обстояли теперь дела в Германии, не могу допустить, чтобы один из ваших, надеюсь, многочисленных читателей сказал по поводу появившейся в вашем выпуске от 11 октября сего года рецензии на мои стихотворения (рецензент: Гюнтер Блёкер) то, что тут необходимо сказать, я это сделаю сам: это, как и моя большая свобода по отношению к немецкому языку — родному для меня, — возможно, объясняется моим происхождением.

Я пишу вам письмо: ибо коммуникативный характер языка сдерживает и отягощает меня меньше, чем других: я действую в пустоте.

«Фуга смерти» — а сегодня я вынужден признаться, что являюсь ее легкомысленным автором — в самом деле представляет собой графическую фигуру, в которой звук не поднимается до того рубежа, где он может принять на себя смыслообразуюшую функцию. Существенно тут не мировоззрение, а комбинаторика.

Освенцим, Треблинка, Терезиенштадт, Маутхаузен, убийства, отравляющие газы: даже там, где мое стихотворение вспоминает о них, получаются лишь упражнения в контрапункте на нотной бумаге.

Сейчас действительно самое время разоблачить того, кто, хотя и не вполне утратил память, пишет стихотворения по-немецки — это, возможно, объясняется его происхождением. Для разоблачения настоятельно рекомендуется употреблять такие проверенные выражения, как «увлеченный комбинаторикой интеллект», «лишенный аромата» и тому подобное. Впрочем, некоторые авторы — это, возможно, объясняется их происхождением — в один прекрасный день сами себя разоблачают: тогда достаточно вкратце намекнуть на уже имевшее место саморазоблачение; после чего можно спокойно продолжать писать о Кафке.

Но, возразите вы, под «происхождением» рецензент подразумевает всего лишь место рождения автора этих графических фигур. Я вынужден с вами согласиться: реальности Блёкера — и не в последнюю очередь дружеские советы в конце его рецензии — определенно свидетельствуют в пользу такого толкования. Значит, мое письмо — скажете вы теперь, как бы ставя точку, — не имеет ничего общего с вышеупомянутой рецензией. Я и на сей раз с вами соглашусь. Действительно. Ничего общего. Ни малейших точек соприкосновения. Ведь я действую в пустоте.

(Пауль Целан)

P. S. Всё в этом письме, что подчеркнуто, вышло из-под пера вашего сотрудника Блёкера.

Второе приложение: копия рецензии Гюнтера Блёкера «Стихотворения как графические фигуры».

Утикон, 6.II.59

Дорогой Пауль Целан!

Написал Вам уже четыре письма, очень длинные, а потом еще и пятое, короткое, ни одно не отправил. Однако не ответить Вам я не могу. Что же мне написать Вам? Мое политическое согласие с Вами, на которое Вы, естественно, можете рассчитывать, лишь заслонило бы собой то, что особенно задело меня в Вашем коротком письме, — Вашу личную проблему, о коей мне не приличествует рассуждать, в особенности потому, что Вы представили ее мне не как таковую, а как проблему политическую, объективную. Поверьте мне, я пребываю в подлинном замешательстве, и письмо к Вам занимает меня уже несколько дней, я потратил на него все утренние и все вечерние часы. Вы удостаиваете меня кредитом доверия, предполагая, что я не являюсь антисемитом. Поймете ли Вы, если я скажу, что не знаю, как таким кредитом распорядиться? Я не имею ни малейшего представления, в чем еще удостаиваете Вы меня доверием. Мой жизненный опыт подсказывает, что с точки зрения человеческих отношений ничего хорошего не получится, если, как это могло бы произойти между Вами и мной, я просто признаю Вашу правоту, и я обеспокоен тем, что мне отводят достаточно ограниченную роль надежного противника нацизма. Ваше письмо, дорогой Пауль Целан, не адресует мне вопроса, оно дает мне шанс хорошо зарекомендовать себя, если я отреагирую на критику Блёкера так же, как Вы. Именно это и вызывает во мне неприятие. После стольких несостоявшихся писем я хотел было написать Вам: да, Вы правы, Вы правы. Я хотел подчиниться. Как же мне трудно дается это подчинение, дорогой Пауль Целан. Помните нашу встречу в Сильсе: я так обрадовался, увидев Ваше лицо и услышав Ваш голос, после того как Ваше имя — а оно для меня давно уже было именем поэта — стало играть важную роль в моей самой что ни на есть личной жизни. Я тогда боялся Вас, теперь я снова Вас боюсь. Способны ли Вы на дружбу? Даже в том случае, если я в чем-то не согласен с Вами? Могу Вас заверить, что меня тоже ужасают симптомы гитлеризма, укажу далее на то, что новые угрозы, как нам обоим известно, едва ли можно распознать по признаку схожести с гитлеризмом прошлого. Однако если мы хотим мыслить политическими категориями, нам, как мне кажется, следует абстрагироваться от всех ситуаций, к которым может быть примешан вопрос о том, как нам следует относиться к литературной критике вообще. Не знаю, бывает ли так с Вами, но со мною бывает: я радуюсь, когда выясняется, что критик, задевший мое самолюбие, с политической точки зрения представляет сомнительную фигуру. А что меня, к примеру, обижает больше всего, так это не разгромная рецензия, а звучащие в ней полутона признания, которые показывают: критик (как бы ублюдочно он ни выражался) почуял мою сегодняшнюю слабину или пределы, которые мне вообще не дано переступить. С определенного возраста, а именно с той поры, когда наш путь уже отмечен некоторыми достижениями, мы меньше страдаем от какой-то случайной неудачи, чем от вдруг обнаружившихся пределов наших возможностей как таковых, и я могу предположить, что от этого страдает даже человек, чьи возможности огромны и необычны, то есть такой человек как Вы. Не обижайтесь на меня, дорогой Пауль Целан, если я позволю себе вспомнить, сколь болезненно действует на нас публичное непонимание и в том случае, когда нет причины подозревать критика в антисемитизме. ГИТЛЕРИЗМ, ГИТЛЕРИЗМ, ГИТЛЕРИЗМ. ТЕ САМЫЕ ФУРАЖКИ! — пишете Вы. Я считаю, что рецензия Блёкера нехороша, она не свободна от двусмысленных выражений, в этом я с Вами согласен, хотя позволю себе заметить и другое: и Ваш ответ на рецензию, хотя он являет собой шедевр словесного остроумия, тоже нехорош. Ваш ответ принуждает меня (хотя я уважаю Вас добровольно, без принуждения) уважать Вас, то есть безоглядно поверить в то, что Вы, дорогой Пауль Целан, совершенно свободны от побуждений, которые воздействуют на нас всех, от побуждений, связанных с тщеславием и оскорбленным самолюбием. Ибо если в Вашем гневе содержится хотя бы искорка этих чувств, то взывать к памяти о лагерях смерти, как мне кажется, непозволительно и чудовищно. Впрочем, кому я это говорю! Когда Вы превращаете литературную критику, подобную блёкеровской, в политический феномен, то с одной стороны, как я полагаю, это справедливо, с другой же — нет, и одна проблема представляет другую в ложном свете. Мне нелегко отправлять это письмо, которое может привести к тому, что Вы от меня отвернетесь или же отмолчитесь, что означало бы конец нашей дружбы, еще по-настоящему не начавшейся. Возможно, в том, что я понимаю под дружбой, Вы вовсе и не нуждаетесь, не желаете ее, но дружба — единственное, что я готов предложить.