Нет, не получается ему, Мефодию, стоять посреди поля придорожным обломком воинского надгробия. Ради хотя бы этой малой горстки учеников, что в унынии сгрудились возле него, нужно перебороть в себе терпкую каменную усталость.

Всё равно надо в Велеград ехать! А значит, и так и так — через Нитру пылить. Если же Святополк уже не в Нитре, а в Велеград перебрался, на дядин стол, надо перво-наперво усовестить Святополка. Наложить на него строжайшую епитимью за Иудин грех. Может, ещё не поздно спасти и Ростислава? Только знает ли племянник, куда спровадили дядю родного?

Но вышло так, что никто из них двоих — ни Святополк, ни Мефодий — ещё долго ничего не знали о судьбе Ростислава. Как ничего или почти ничего достоверного ещё долго не знали Мефодий со Святополком и друг о друге.

Так получилось, что Мефодий если и добрался тогда до Велеграда, то лишь на самый малый час, — чтобы доставить превеликую радость глумливой облаве. Наконец-то — с копьями, арканами и ножами — вышли на лов долгожданного византийского зверя и его зверят.

И учеников похватали вместе с их опозоренным епископом. Ехали из Рима к великой радости, а облеплены грязью с головы до ног.

Куда везут их? На запад солнца, в предгорья и горы, через ямины, нарытые потоками. Значит, в самое гнездовье франкское. Не там ли теперь и Ростислав, если только жив князь?

Помоги же напоследок, спасительная книга!.. Когда начинал он перелагать её псалмы, заботливо подбирая на место греческих славянские слова, мог ли догадываться, как много в ней наперёд сказано и про него самого! Про каждого из нас сказано наперёд — на случай всякой беды, всякого непереносимого унижения. И вот — память нашаривает во тьме последнее прибежище для души.

Прежде, когда жили с братом на Горе, книга эта чаще всего открывалась для него стихами тихой радости и благодарности за то, что теперь и монахи его из славянского племени тоже, не хуже греков, разумеют смыслы Давидовых стихов:

Душа переполнена была смиренным ликованием. Казалось, и по всему миру так же теперь разливается благодатная теплота.

Верилось, что навсегда допущены они в это селение чистых трудов и до конца дней своих будут растроганно славить Творца на сладкозвучных гуслях царёвых.

Но так она теперь далека, та Гора, будто в чужой совсем жизни! А их — не в преисподнюю ли тащат? Можно подумать, что и не христиане вовсе тащат, а свирепые язычники — гунны, авары. Или угры, что напали было на него с братом в степях прихазарских…. Но и язычники бы так не злобились, видя их беззащитность.

Поистине ополчился против него и горстки учеников целый полк враждебных им лиц, да ещё и с духовными воеводами во главе… Хотя в «Житии Мефодия» не назван по имени ни один из участников расправы, дело спустя три года вдруг получило такую громкую огласку, что пало несмываемой тенью сразу на нескольких церковных владык.

Все они из Восточно-Франкского королевства. Все входили в синод Зальцбургской архиепископии. Все в большей или меньшей степени были ответственны за прямо-таки разбойничье самоуправство, вызвавшее, наконец, возмущённую отповедь из Рима. Автор «Жития Мефодия» говорит о них во множественном числе: «епископы». Замечает лишь, что некоторые из участников сговора после событий прожили совсем недолго: «…не избыша святаго Петрова суда, 4 бо от них епископи умроша».

Упопомянем каждого отдельно.

Первым — Германариха, епископа из Пассау. Его владения располагались ближе всего к моравским землям, и он в 870-м непосредственно участвовал в набеге на Моравию, находясь при войске Карломана. Он теперь и повёз схваченного византийца в свой Пассау. О Германарихе известно также, что за пять лет до этого он побывал в сопровождении своих священников в Плиске, у болгарского князя Бориса, надеясь добиться постоянного присутствия в этой стране немецких пастырей. Но вынужден был отъехать, ни в чём не успев. Тогдашний папа Николай имел, как известно, собственные виды на Болгарию и потому не потерпел конкуренции.

На судное собрание (оно состоялось в Регенсбурге) явились также епископы Анон из Фрайзингена и Ландфрид из Себена. Среди присутствовавших называли и Вихинга, священнослужителя из Нитры, пути которого с Мефодием будут впоследствии многократно пересекаться.

В затеянном разгроме Моравской миссии участвовал и Адальвин, архиепископ Зальцбурге кий. Если он и не был главным исполнителем расправы, то, скорее всего, как раз он постарался, хотя бы задним числом, обосновать необходимость и особую строгость суда. Именно в стенах его епископской канцелярии тогда же, к началу 871 года, и появился трактат, известный среди письменных источников эпохи под названием «Conversio Bavoagiorum et Carantanorum» («Крещение Баварцев и Карантинцев»). Анонимный автор трактата постарался отметить историческое первенство Зальцбургского духовного центра в деле христианского просвещения не только германских, но и славянских язычников. Адальвин, по мнению исследователей, явно приложил усилия к появлению рукописи.

Но мог ли епископский синод обсуждать в обстановке, приличной такого ранга собранию, вопрос о том, кто в большей степени достоин и способен просвещать славян — они, старожилы этих мест, или приезжие миссионеры из Константинополя? Нет, после того, что успели здесь вытворить по отношению к Мефодию, синод совершенно уже не был способен удерживаться в рамках пристойности. Об этом с возмущением заявит в своём письме — прямо в лицо епископу Германариху — не кто иной, как папа Римский:

«…Воистину, чья жестокость, — не скажу про епископа, ни про какого-то светского человека, ни даже про тирана — или чья зверская свирепость способна превысить твою дерзость, когда обрёк нашего брата и епископа Мефодия (fratrem et coepiscopum nostrum Methodium) на затворническое притеснение и когда самым жестоким и бесчеловечным способом принудил его такое продолжительное время стоять под открытым небом, в зимнюю стужу и под дождём, и как отстранил его от доверенного ему руководства церковью, и как дошёл до такого безумства, что приволакиваешь его на епископский собор и бьёшь конской плетью, и как не было такое воспрепятствовано другими? И это, спрашиваю тебя, поступки епископа?..»