— Господа! — ехидно провозгласил Димка. — Оближите пальчики и расходитесь по домам. Дегустация окончилась!

Мне даже жалко стало Лёвку. Он зачем-то копался в углях, шмыгал носом, пыхтел, вытирал рукавом глаза, слезившиеся от едкого дыма, и, наконец, сказал:

— А, правда, была большая щука? Как я её под зебры взял, она подо мной и заплясала, как жеребец. Чего смеётесь? Ей-богу, как жеребец! На конном дворе в «Главмыле» был такой же норовистый.

— Пошли, наездник, ужинать, — сказал Димка. — Я думаю, Молокоед, у нас найдётся сегодня, чем покормить хозяина коптильных заводов.

Ужин получился и в самом деле шикарный. На первое была уха из свежей форели, на второе — глухарь, на третье — довольно сладкий кофе. Не было, правда, хлеба, но едят же без хлеба алеуты, китайцы и многие другие народы. Да и вообще, если послушать врачей, хлеб есть вредно.

Наевшись, мы растянулись на еловых ветках и невольно подумали о том, что сейчас делается у нас дома.

— Теперь уже и искать перестали, — проговорил Димка. — Об одном, наверно, плачут, что трупов наших не нашли.

Я представил свою маму, как она лежит на кровати, уткнув лицо в подушку, и как вздрагивают от рыданий её плечи, и впервые понял, в какое горе её поверг. Ведь для неё-то я уже мёртвый! Меня охватило раскаяние. Вся затея с походом в Золотую долину показалась мне теперь глупой и преступной.

— Свиньи мы, вот что! — сказал я. — Сбежали, а матери теперь страдают.

Но разве могут цвести возвышенные, благородные чувства там, где присутствует Лёвка Гомзин. Он только хихикнул в ответ на мои слова и сказал:

— Как же, страдают! Моя и не почешется даже. Бог, скажет, дал, бог и взял. Она уже давно мне говорила: «Хоть бы ты, Лёвка, умер, что ли! Где я на тебя хлеба напасусь? Ешь много, а по карточке тебе положено всего 200 граммов». Я пробовал умирать, да ничего не вышло.

— Как жё ты пробовал? — спросил Димка.

— Очень просто. Лягу, глаза закрою, пятачки на глаза положу, руки крестом сложу и начну заниматься самогипнозом.

— Самовнушением!

— Ну, самовнушением, не всё ли равно, что ль. «Лёвка, Лёвка! — говорю себе, — ты уже умер». И не дышу — долго-долго. А не умирается. Воздух, что ль, где проходит?

— А ты бы все дырочки у себя закрыл, — со злобой сказал я.

— Какие дырочки?

— Ну, в ушах, в носу… И зря ты, Лёвка, говоришь, что твоя мать не страдает, — старался я убедить этого блудного сына. — Страдает, да ещё как!

— Ну и пусть, — не унывал Лёвка. — Теперь все страдают. Вон у Мироновых, когда Митю на фронте убили, так его мамка, знаешь, как страдала? Водой отливали.

— Ну, что ты врёшь! — возмутился Димка. — Начнёшь рассказывать о печальном, а у тебя всё на смешное переходит.

— А что ж тут смешного? — удивился Лёвка. — Водой отливали, а ему смешно. Хочется мне посмотреть, как бы ты засмеялся, если б на тебя два ведра холодной воды вылить.

— Эх ты, Федя! — возмутился Димка. — Если хочешь знать, так никто Миронову водой не отливал. Это всё Манька Горшкова натрепала. Я сам видел, как им похоронную принесли. Варвара Митрофановна, когда прочитала письмо, долго в окно смотрела, а потом повернулась и говорит своему Ваньке: «Ну вот, Ваня, остались мы с тобой теперь одни-одинёшеньки». И сколько я у них сидел, она всё Ваньку по голове гладила: вот и гладит, и гладит, а сама смотрит куда-то далеко-далеко — даже страшно мне стало.

— А после этого, — сказал я, — она пианино продала, буфет, шубу с собольим воротником — всё хорошее, что у неё было, то и продала. А деньги в райком партии отнесла и просила купить на них танк и назвать его «Дмитрий Миронов». «Хочу, — сказала она, — чтобы мой Митя и мёртвый с врагом сражался».

— Это правда, — подтвердил Димка. — Моей маме Миронова сама в очереди говорила: «Вот если бы мой Ванька был побольше, я бы его на фронт отвезла и сама бы в танк посадила и сказала: „Гони, Ваня! Дави их, как поганую вошь, чтобы ни один из этих гадов живой от нас не ушёл“». Вот она как сказала, а ты говоришь — водой отливали.

— Может быть, — согласился Лёвка. — Я разве спорю…

Но лучше бы уж он спорил! Его дурацкие слова всё-таки как-то отвлекали меня от тяжёлых мыслей о доме. Когда же этот спор закончился, мне стало совсем не по себе.

Хотелось поскорее успокоить маму, дать ей как-то знать, что я вовсе не утонул, а жив и думаю о ней.

Мой взгляд нечаянно упал на клетку с голубем, и я сказал:

— Пожалуй, пора выпустить голубя.

— Но мы же ещё ничего не нашли, — возразил Димка.

— Как ты не поймёшь, Дублёная Кожа, такой простой вещи, — удивился я. — Надо же дать знать Мишке Фриденсону, что мы живы и что Никитка Сычёв должен ждать моего сигнала.

Димка как-то странно на меня посмотрел, но ничего не сказал. Мне показалось, что он понял, зачем я выпускаю голубя раньше времени, — и так же, как и я, не прочь дать знак о себе родителям.

Я написал Мишке письмо, через несколько минут его голубь сделал прощальный круг над Золотой долиной и помчался к своему хозяину.

Опять этот старик! Пещера. Он тут! Письмо геолога Окунева. Ключ к золоту.

Рано утром залаяла Мурка. Я выскочил из хижины, и Мурка, ворча от злобы, бросилась за каким-то человеком, в котором я узнал вчерашнего старичка. Он убегал вдоль берега, вверх по течению, и всё время воровато оглядывался.

Димка тоже проснулся, и мы помчались за маленьким человеком. Но, так же, как и вчера, он внезапно исчез у нас на глазах.

Что за человек? Что ему от нас надо? Почему он убегает? Куда прячется? Эти вопросы мы на разные лады задавали друг другу и не находили на них ответа.

— Я всё-таки думаю, что это фашистский шпион! — сказал Димка.

— Шпион, не шпион, а что враг — это ясно. Изловим его, Димка, а?

Димка, конечно, согласился, и мы начали действовать.

Решили, прежде всего, обследовать место около коптильного завода, где копался этот старичок. На жёлтой глинистой куче земли ещё видны были следы пальцев — он горстью брал её отсюда.

Тут же рядом, на перепревших листьях, мы нашли землю, рассыпанную кружочком. Похоже было на то, что её сыпали здесь во что-то круглое, вроде ведра, и часть её просыпалась на листья мимо.

— Мешок! — вскричал Димка. — Ведь он же с мешком бежал![43]

Всё это походило на правду. Но зачем, спрашивается, потребовалась старику земля? Может быть, он думал, что Лёвка нашёл золото? Или, может, он точно знал, что там, где копает Лёвка, золото есть?

Димка сбегал за лотком и сковородой, и мы попробовали сделать промывку. Но золота и в этой земле не было. В чём же, всё-таки, дело?

Мы разбудили Лёвку и втроём, вооружившись топорами, захватив с собой Мурку, отправились в лес на пригорок, откуда мы следили вчера за загадочным стариком. Наши заметки на ёлке были целы. По начерченному мной плану отыскали то самое место, где исчез старик, и стали наблюдать. Мы сидели, уставившись глазами в одну точку, чуть ли не до полудня, но ничего не увидели.

— Придётся всё-таки сойти вниз, — решил я, — и пойти прямо туда, где он скрылся.

Димку я оставил на наблюдательном пункте и приказал ему следить за нами и махнуть рукой, как только мы с Лёвкой окажемся в той точке, где исчез старик.

Местность внизу была такая же, как и везде: старые, заросшие травой раскопки, небольшие островки березняка, большие глыбы серого известняка, свалившиеся, должно быть, с горы, и больше ничего. Куда же он мог спрятаться?

Вдруг Димка махнул рукой.

— Теперь, Лёвка, — шепнул я, — смотри внимательно.

Не успел я этого сказать, как он зашептал, показывая рукой вперёд: «Смотри! Видишь?»

В нескольких шагах от нас была насыпана неровная кучка земли, такой жёлтой, какую мы недавно видели у коптильного завода. Мы подошли к ней и сразу поняли всё. Земля была выброшена около большой воронки, похожей на те, в которые спускаются рабочие треста «Водоканал», когда где-нибудь случается авария с водопроводом. Значит, старик опростал здесь мешок и нырнул в эту дыру.