Поль даже представить не мог, что стоящий перед ним человек – внук известного философа Фредерика Полана, писатель, эссеист и издатель Жан Полан.
Преподаватель литературы в лицее, участник Первой мировой войны, главный редактор авторитетного французского издания «La Nouvelle Revue francaise», этот человек был одним из тех, кто формировал литературную политику страны в послевоенные годы.
Прошло всего несколько месяцев после этой встречи и свет увидел первый выпуск журнала «Litterature» создателями которого стали сам Жан Полан, Поль Элюар и его новые друзья Андре Бретон, Луи Арагон, Филипп Супо.
Елена Дьяконова и Поль Элюар с друзьями
«„Litterature“ – журнал пристойного общества», – заявлял французский поэт и писатель, один из основоположников сюрреализма Андре Бретон. И правда, первые номера «Litterature» радовали своих читателей неизданными произведениями Артюра Рембо и Гийома Аполлинера, Игоря Стравинского и Гомеса де ла Серны.
Увлеченный редакционной деятельностью и общением с коллегами по литературному цеху, к неудовольствию Гренделя-старшего, Поль стал отлынивать от работы в его офисе.
Дом, в котором жили Елена и Поль Элюары
Перемены в судьбе мужа отразились и на образе жизни Гала. Безумно влюбленный в свою диву, Поль всюду брал ее с собой. В немыслимых, самостоятельно скроенных и отороченных мехом нарядах Гала появлялась на вечеринках, в кинотеатрах, в книжных магазинах, на творческих бдениях. И хотя она предпочитала помалкивать, ни во что не вмешиваться, не критиковать и не хвалить, одного присутствия «праздно шатающейся мадам» было достаточно, чтобы вызвать раздражение у холостых друзей Поля.
«Никогда не поймешь, о чем она молчит, – ворчал приятель Элюара, поэт Виктор Крастр. – У нее довольно неприятное выражение глаз. Такое впечатление, будто Гала одержима дьявольской силой».
Мягкий, интеллигентный Поль, как мог гасил вспышки недовольства новых друзей. А Дали… был слишком мал и далек, чтобы защитить свою Галючку.
В неполные четырнадцать лет Сальвадор не выпускал кисти из рук и проявлял живейший интерес к кубизму, импрессионизму, фовизму, пуантилизму. Его эксперименты с красками и холстом вылились в первую выставку, открывшуюся в помещении одного из муниципальных театров Фигераса. В ту пору работы юного живописца носили подражательный характер.
– Чувствуется, что на юношу оказало влияние искусство таких художников, как Модесто Ургель, Мон Пичот и Мариано Фортуни, – замечали преподаватели Дали, присутствовавшие на открытии экспозиции.
В своем дневнике Дали вспоминал, какой «маниакальной страстью» стало для него, 9-летнего мальчика, разглядывание репродукции Вермеера «Кружевница», которая висела в кабинете его папы.
«В пятнадцать лет Сальвадор был пылок и нервен, – писала в книге воспоминаний сестра Дали Анна Мария —, и, казалось, занимало его только одно – искусство. Глаза его впитывали все краски мира. Брат никогда не отдыхал. Если он не стоит за мольбертом, значит, занимается или пишет что-нибудь для журнала, который затеял издавать вместе с друзьями»
Свободное от занятий живописью время Дали просиживал в отцовской библиотеке, изобилующей атеистической литературой. Именно здесь молодой человек нашел для себя труды Вольтера, Ницше, Фрейда.
«Впервые открыв Ницше, я был глубоко шокирован. Черным по белому он нагло заявлял: „Бог умер! (…) За три дня я окончательно проглотил и переварил Ницше. После этой каннибальской трапезы оставалась несъеденной лишь одна деталь личности философа, одна-единственная косточка, в которую я уже готов был вонзиться зубами – его усы! Позднее Федерико Гарсиа Лорке, зачарованному усами Гитлера, суждено было провозгласить, что „усы есть трагическая константа человеческого лица“.
Мне надо было превзойти Ницше во всем, даже в усах! Уж мои-то усы не будут нагонять тоску, наводить на мысли о катастрофах, напоминать о густых туманах и музыке Вагнера. Нет, никогда! У меня будут заостренные на концах, империалистические усы, обращенные к небу“.
Гала, вслед за мужем молилась иным богам. Отныне кумиром молодой семьи стал идейный отец дадаизма, а впоследствии деятельный участник сюрреализма, румынский поэт Тристан Тцара. Во многом, благодаря ему Элюары оказались вовлечены в игру, захватившую многих их единомышленников, так или иначе имевших отношение к искусству. Изменить существующий уклад, объявить войну ханжеству, взорвать миропорядок, жить не разумом, но чувствами и порывами, отдаться во власть подсознательного – это ли не свобода?
„Мы видим ваш мир, но теперь это и наш мир, – заявляли молодые отцам и дедам. – Начиная с сегодняшнего дня мы будем жить так, как нам вздумается. Да, да!
Дадаисты издавали журналы, в которых осмеивали и подвергали сомнению вчерашние идеалы, ценности, принципы. Сторонники дадаизма устраивали акции, целью которых было освобождение своего второго „Я“, оборачивающееся написанием на стенах зданий скабрезностей, оскорблением случайных прохожих и прочих „нелепых шалостей“. Гала и Поль охотно принимали участие в шабаше. Они ощущали себя причастными к великим преобразованиям, происходящим в мире. Вместе с другими последователями течения, Элюары писали историю дадаизма. Теперь отказ заниматься собственным ребенком Гала с полным правом могла назвать проявлением искусства, впрочем, как и пятна на столовом белье.
Нарушив покой Швейцарии, прокатившись гулким эхом по Франции, Германии, Австрии дадаизм навязчиво пичкал публику антиэстетикой. В 1921 году в Париже состоялась скандальная выставка: при выключенном свете организаторы лаяли, мяукали, играли в догонялки, время от времени жгли спички и делали все, что только могло взбрести им в голову. „Делать то, что хочется, претворяя наяву бессознательное, тайное, скрытое“ – эти слова стали своеобразным кредо молодого Дали. По признанию самого художника, он выражал свой протест в поведении, в одежде, в темах, которые выбирал для своих картин, в прическе…
«Моя самоуверенность лишала собеседников дара речи. Я стал предметом дискуссий. „Сумасшедший он или нет? Может, он чокнутый только наполовину?“ Теперь все, что происходило аномального или феноменального приписывали мне. Я отпустил волосы, как у девушки. Нередко, рискуя быть застигнутым врасплох, я входил в комнату матери, чтобы стащить у нее немного пудры или подкрасить карандашом ресницы. Я чувствовал себя анархистом. Анархия представлялась мне королевством, в котором я высший владыка и абсолютный монарх».
Свобода пьянила и обретала новые очертания. Захватив жизнь общественную, она бесцеремонно просачивалась в жизнь частную. Отметившись на многолюдных улицах, дадаистских посиделках, в творческих мастерских, свобода вторгалась в семейные гнезда, в чужие постели. «Разве человек может быть свободен, если он позволяет себе спать только с женой или мужем? Мораль сковывает нас. Если и должен быть брак, то только свободный», – убеждал своих соратников Тцара.
На лавочках в парках, на автобусных остановках, в общественном транспорте можно было частенько увидеть молодых людей, с интересом штудирующих труды Зигмунда Фрейда. Австрийский психолог и психотерапевт распалял своих читателей, убеждая их в том, что «подавление интимных сфер психики ведет к болезни так же, как и умолчание о жизни тела».
Елена Дьяконова и Поль Элюар среди дадаистов
