Литмир - Электронная Библиотека

Если эта война не была траханьем девочек, почему тогда мы оттрахали ту девочку?

Если бы она и я стали героями фильма о нашей Отечественной войне, ее попытались бы изнасиловать четники, тут появился бы я, перебил всех четников, спас девчушку, положил бы свою взрослую руку на ее молодое плечо и передал бы ее на попечение своему сыну. В кинофильме о нашей освободительной борьбе девочек всегда трахает четник. На настоящей войне четников я не видел, а девчонку я трахал. Мы все ее трахали.

Все?

Да, все, кто оказался тогда в комнате. Привел ее тот, который вернулся из Америки, чтобы здесь сражаться за Хорватию. Все было как в кинофильме. Девчонка смотрела обезумевшими глазами, про то, какого они были цвета, ты меня не спрашивай, она была в джинсах, помню, мы стащили их с большим трудом. Тот, который доктор, держал ее за ноги, я стягивал с нее свитер, через голову. Она дрожала и кричала через шерсть. Потом парень по прозвищу Могильщик надел ей наручники. Я содрал лифчик, тоже через голову. Он был без застежки. Мы бросили ее на диван. Я не был первым. Могильщик прижимал к дивану ее плечи, рот ей заткнули тряпкой, доктор держал одну ее ногу, журналист другую. Потом уже ноги держать было не нужно. Черт побери, до сих пор не могу понять, как у меня встало на девочку, которая годилась мне в дочки и которую до меня оттрахало не меньше десятка мужиков. Вонь спермы стояла у меня в носу и в глазах. Я вставил, схватил ее за попу, прижал к себе, ноги ее безжизненно повисли, она не дергалась, и я тут же кончил. Вытащил, засунул член в брюки, а ей уже вставлял тот, который был в очереди за мной.

Если бы я был писателем, мне нужно было бы вспомнить миллион деталей. Как она щурилась от света лампочки под потолком комнаты, кричала «что вам от меня надо», звала маму, когда мы насаживали ее на свои члены, как потом сунули тряпку ей в рот… Я мог бы написать и про то, что удивлялся, как это у меня все-таки встало в этом свинарнике, и про то, как себя чувствует мужчина, когда трахает ребенка…

Она не была мертвой, когда в нее кончил последний, некоторые позже еще дрочили на ее животе, потом тот, доктор, завернул ее в одеяло, положил на плечо и вышел, как сказал бы поэт, в мрачную и холодную ночь. Мы напились, и мы без проблем могли смотреть друг другу в глаза, нам не было неловко, переводчик, только в кинофильмах и романах мужчины чувствуют себя виноватыми после того, как оттрахают дочку соседа. В жизни у нас только на таких и встает. Переводчик, воспользуйся этой историей, сделай из нее выводы. Отправляйся на следующую освободительную войну только при условии, если собираешься убивать там безоружное гражданское население и насиловать девочек. Если ты не готов убивать гражданских и насиловать детей, оставайся дома. Но, поверь мне, нужно сделать попытку познать самого себя. Все, кто меня окружают, считают, что я страдаю из-за того, что мне являются страшные сцены и меня мучает чувство вины. Переводчик, пойми, не самом деле я страдаю оттого, что больше не могу трахать молоденьких девчонок с тряпкой во рту и темной ночью расстреливать обычных людей. Чертовски приятное чувство, когда в руке у тебя винтовка, а напротив группа обосравшихся местных жителей, которые все еще надеются, что это просто кино. Вот чего мне не хватает. Я не хочу снова и снова смотреть этот фильм, я хочу в него вернуться. Убивать, насиловать, кончать в маленьких сербок, вытирать мокрый член, я хочу освобождать Хорватию, понимаешь, переводчик. Все на этом свете отдал бы, чтобы меня не было! Понимаешь, что я несу? Все на этом свете отдал бы… А что я могу отдать? У меня ничего нет. Врачиха мне сказала:

— Послушайте, те образы и сцены, которые вас преследуют, вовсе не обязательно образы и сцены того, что с вами действительно было. Вам может казаться, что вы это сделали, не осознавая того, что делаете.

Понимаешь, переводчик? Врачиха хотела меня утешить, успокоить, переубедить, сказать мне, что маленькую сербку не трахали ни я, ни они. А если я ее не трахал, то почему у меня в носу до сих пор стоит запах спермы и крови? Почему у меня в носу до сих пор стоит запах спермы и крови? Почему у меня в носу до сих пор стоит запах спермы и крови? Эй, переводчик! Почему у меня в носу до сих пор стоит запах спермы и крови?

БЛИЗНЕЦЫ

— Спишь?

— Нет.

— Если мы маленькие сербки и если мы родимся, то наш собственный дед трахнет нас, когда мы станем взрослыми девочками.

— Нет, сейчас в Хорватии мир, здесь нет маленьких сербок, наш дед не трахнет нас, если мы маленькие сербки, если мы родимся. Когда в Хорватии мир, здесь насилуют только молоденьких хорваток.

— А если мы молоденькие хорватки, тогда нас все равно будет трахать наш дед, раз ты говоришь, что, когда мир, здесь трахают молоденьких хорваток?

— Нет. Когда мир, наш дед дрочит.

— Наш дед военный преступник.

— Нет. Насиловать во время войны — это не преступление, это борьба за свободу иными средствами.

— А любая борьба за свободу связана с траханьем девочек?

— Любая.

— Я бы не хотел быть девочкой. Я слышал, что в Аргентине девушки, которые сидят на кассах в мегамаркетах, имеют право ходить в уборную, только когда у них менструация, и тогда они носят на рукаве красную ленточку, чтобы было понятно, что у них есть право на посещение туалета, я не хочу родиться, если я девочка, не хочу носить красную ленточку на рукаве и сидеть на кассе.

— Хорватия еще не Аргентина, если мы и окажемся на кассах, то хотя бы будем в тепле. В Хорватии мир, мир, мир, братец, солдаты нас не будут трахать.

— Я не хотел бы быть девочкой и кричать «мама, мама», когда меня трахают солдаты с грязными членами.

— Откуда ты знаешь, что у солдат грязные члены?

— Я слушал про войну по телевизору. Все время идет дождь, они сидят в окопах, в окопах грязь, не могут же у солдат члены быть чистыми, а они сами грязными.

— А как ты думаешь, это легче, если тебя во время войны насилует борец за свободу с чистым членом?

— Вероятно, один хер.

— Ругаться нехорошо.

— Почему наш дед зовет нашу маму «куренок»?

ДЯДЯ

Я компьютерщик, я стюардесса. Если считать, что стюардесса — это не официантка, а великая путешественница, то я не пролетарий умственного труда, а герой двадцать первого века. Зависит, как посмотреть. Но я никогда не смотрел на себя по-другому. Я всегда знал, что я пролетарий умственного труда. Мой шеф свинья. Постоянно твердит: зарплата это тайна, кто будет болтать о зарплате, будет немедленно уволен. Если бы вы случайно пришли в нашу фирму, зашли в это гребаное помещение, где мы сидим, вы бы увидели, что там разгуливает кошечка, Альма, на окнах стоят цветы, у каждого свои, у меня, например, две альпийские фиалки, в клетке сидит попугай, его зовут Мария, радость жизни бьет ключом. Пашем с восьми утра до восьми вечера. За опоздание на одну минуту у нас из зарплаты вычитают пятнадцать кун, сверхурочные не платят, нам дают дополнительные выходные, но мы не можем ими воспользоваться, потому что фирма дышит на ладан, об отпуске не смеем и подумать, хозяин считает, что работаем мы недостаточно. Кто наш хозяин, мы не знаем. Господин, который с нами общается через шефа, говорит, что хозяин он, но вовсе не значит, что это действительно так. Мы не протестуем. В нашем городе, да, кажется, и во всей Хорватии, они договорились, что ты не можешь зарабатывать больше четырех тысяч кун в месяц, поэтому совершенно безразлично, где пялиться на экран — в офисе с Марией и Альмой или с канарейкой и собакой. Некоторые свихнулись. Желько бьет жену, это помогает ему расслабиться. Рики доводит себя до изнеможения, составляя на заказ гороскопы…

Теперь мне бы надо выдумать какое-то третье имя, может быть, Пино, и сказать, что этот самый Пино работает потому, что ему насрать на все, и на компьютеры, и на шефов, и на фирмы, и на симпатичных животных. Вот никак не получается. Знаю, когда перечисляешь, нужно почему-то привести не меньше трех примеров… Нельзя сказать: Желько бьет жену, Рики доводит себя до изнеможения… Нужно добавить и Пино, тогда мысль обретет вес. Не получается у меня выдумывать имена, я понятия не имею, действительно ли какой-то Желько бьет жену, наверное, бьет. Рики — это уголовник, он получил десять месяцев исправительных работ за распространение наркотиков, я видел это утром в газете, ему продлили заключение, я с этим Рики вообще не знаком. А Пино — это рыбак, который во времена моего детства вершой ловил креветок. Мне трудно навязать имя Пино какому-то типу, который не ловит рыбу. Пино — это верша, креветки, море. Я не сказал «верша, креветки», я добавил море?! Дядя Пино стоит в своей лодке и гребет веслом. Я очень хотел научиться грести стоя. Грести стоя я не умею. Я учился в университете в Вене. В Вене учились самые великие умы. Это у них всегда написано в биографиях: учился в Вене с такого-то и до такого-то.

29
{"b":"230599","o":1}