— Доигрывайте, — сказал Гребер. — Я не спешу.

— Еще один кон, — объяснил Штокман. — Мы скоро кончим.

Гребер сел у окна рядом с Мутцигом.

— Не обижайся на Арнольда, — прошептал Мутциг. — На него сегодня хандра нашла.

— Это тот, что посредине?

— Да. Вчера приходила его жена. После этого он по нескольку дней хандрит.

— О чем вы там судачите? — крикнул Арнольд.

— Да так, вспоминаем старые времена. Имеем мы право?

Промычав что-то, Арнольд продолжал игру.

— А в общем у нас очень неплохо, — заверил Гребера Мутциг. — Даже весело. Арнольд был каменщиком; это не простое дело, знаешь ли. И представь — жена его обманывает, ему мать рассказала.

Штокман швырнул карты на стол.

— Проклятое невезение! Я-то понадеялся на туза треф. Кто мог знать, что три валета окажутся в одних руках!

Арнольд что-то буркнул и опять стал тасовать.

— Когда хочешь жениться, так не знаешь, что лучше, — сказал Мутциг. — Быть без руки или без ноги. Штокман говорит, что без руки. Но как ты будешь одной рукой обнимать женщину в постели! А обнимать то ведь ее надо!

— Пустяки. Главное, что ты жив.

— Верно, но нельзя же этим пробавляться всю жизнь. После войны еще куда ни шло. А потом ты уже больше не герой, а просто калека.

— Не думаю. Кроме того, ведь делают превосходные протезы.

— Не в этом дело, — сказал Мутциг. — Я имею в виду не работу.

— Войну мы должны выиграть, — неожиданно громко заявил Арнольд, который прислушивался к их разговору. — Пусть другие теперь отдуваются. А с нас хватит. — Он бросил недружелюбный взгляд на Гребера. — Если бы всякие шкурники не окопались в тылу, нам бы не пришлось все время отступать на фронте.

Гребер не ответил. Никогда не спорь с тем, кто потерял руку или ногу, — он всегда будет прав. Спорить можно с тем, у кого прострелено легкое, или осколок засел в желудке, или кому, быть может, пришлось и того хуже, но, как это ни странно, не с человеком после ампутации.

Арнольд продолжал играть.

— Что скажешь, Эрнст? — спросил через некоторое время Мутциг. — У меня в Мюнстере была девушка; мы и сейчас переписываемся. Она думает, что у меня прострелена нога. А об этом я ей ничего не писал.

— Не торопись. И радуйся, что тебе не надо возвращаться на фронт.

— Я и так радуюсь, Эрнст. Но сколько же можно этому радоваться!

— Просто мутит, как вас послушаешь, — неожиданно сказал Мутцигу один из болельщиков, сидевших вокруг игроков. — Напейтесь и будьте мужчинами.

Штокман захохотал.

— Чего гогочешь? — спросил Арнольд.

— Я как раз представил себе, что было бы, если бы ночью сюда плюхнулась тяжелая бомба, да прямо в середку, да так, чтобы все в кашу! К чему бы тогда были все наши горести!

Гребер встал. Он увидел, что у болельщика нет ног. «Мина или отморозил», — подумал он машинально.

— А куда подевались все наши зенитки? — пробурчал Арнольд. — Разве все они нужны нам на фронте? Здесь почти ничего не осталось.

— И на фронте тоже.

— Что?

Гребер понял, что допустил ошибку.

— Мы ждем там новое секретное оружие, — сказал он. — Говорят, какое-то чудо.

Арнольд уставился на него.

— Да что ты мелешь, черт тебя подери! Можно подумать, будто мы проигрываем войну! Этого быть не может! Думаешь, мне охота сидеть в паршивой тележке и продавать спички, как те, после первой войны? У нас есть права! Фюрер нам обещал!

Он разволновался и бросил карты на стол.

— Пойди включи радио, — сказал болельщик Мутцигу. — Давай музыку!

Мутциг покрутил ручку. Из репродуктора вылетел залп трескучих фраз. Он покрутил еще.

— Постой! — раздраженно крикнул Арнольд.

— Зачем? Опять речуга.

— Оставь, говорю тебе! Это партийная речь. Если бы каждый их слушал, дела шли бы лучше!

Мутциг со вздохом повернул ручку обратно. В палату ворвались выкрики оратора, возглашавшего победно «Хайль!». Арнольд слушал, стиснув зубы. Штокман сделал Греберу знак и пожал плечами. Гребер подошел к нему.

— Всего хорошего, Штокман, — прошептал он. — Мне пора.

— Есть дела повеселее, а?

— Нет, не то. Но мне пора идти.

Гребер направился к выходу. Остальные провожали его глазами. У него было такое чувство, словно он голый. Он шел через зал медленно; ему казалось, что при такой походке его здоровый вид не будет раздражать этих калек. Он чувствовал, с какой завистью они смотрят ему вслед. Мутциг проковылял с ним до двери.

— Заходи, — сказал он, остановившись в тускло освещенном сером коридоре. — Сегодня тебе не повезло. Обычно мы бываем бодрее.

Гребер вышел на улицу. Смеркалось. И вдруг им с новой силой овладел страх за Элизабет. Целый день Гребер пытался убежать от него. Но теперь, в неверном свете сумерек, страх этот, казалось, снова выполз изо всех углов.

Гребер пошел к Польману. Старик открыл ему сразу, как будто он кого-то ждал.

— Это вы, Гребер? — сказал он.

— Да. Я вас не задержу. Мне нужно только кое о чем спросить.

Польман распахнул дверь.

— Входите. Лучше не стоять на лестнице. Соседям незачем знать…

Они вошли в комнату, освещенную лампой. Гребер почувствовал запах табачного дыма. У Польмана в руке сигареты не было.

— О чем вы хотели спросить меня, Гребер?

Гребер посмотрел вокруг.

— Это у вас единственная комната?

— Почему вы спрашиваете?

— Может быть, мне придется спрятать одного человека на несколько дней. У вас можно?

Польман молчал.

— Его не ищут, — сказал Гребер. — Это так, на всякий случай. Вероятно, и не понадобится. А у меня есть основания беспокоиться за него. Или, может быть, это только мне кажется…

— Почему же вы обращаетесь с такой просьбой именно ко мне?

— Больше я никого не знаю.

Гребер и сам не понимал, почему пришел. Им руководило лишь смутное желание подыскать убежище на крайний случай.

— Кто этот человек?

— Девушка, на которой я женюсь. Ее отец в концлагере. Я боюсь, что и за ней придут. А может быть, я все это только вообразил себе?

— Нет, не вообразили, — сказал Польман. — Осторожность лучше, чем запоздалое раскаяние. Можете располагать этой комнатой, если понадобится.

Гребер вздохнул с облегчением. Теплое чувство благодарности переполняло его.

— Спасибо, — сказал он. — Большое спасибо.

Польман улыбнулся. Он вдруг показался Греберу не таким дряхлым, как в прошлый раз.

— Спасибо, — повторил Гребер еще раз. — Надеюсь, комната мне не понадобится.

Они стояли возле полок с книгами.

— Возьмите с собой то, что вам захочется, — сказал заботливо Польман. — Книги иногда помогают пережить тяжелые часы.

Гребер покачал головой.

— Не мне. Но я хотел бы знать одно: как совместить все это: книги, стихи, философию — и бесчеловечность штурмовиков, концентрационные лагеря, уничтожение невинных людей?

— Этого совместить нельзя. Все это только сосуществует во времени. Если бы жили те, кто написал эти книги, большинство из них тоже сидело бы в концлагерях.

— Пожалуй.

Польман взглянул на Гребера.

— Вы женитесь?

— Да.

Старик поискал среди книг и вытащил какой-то томик.

— Это все, что я могу подарить вам. Возьмите. Читать здесь нечего, тут виды, одни только виды. Нередко я целыми ночами рассматривал их, когда уставал от чтения. Картины и стихи — это мне доступно, пока есть керосин. А потом, в темноте, остается только молиться.

— Да, — неуверенно проговорил Гребер.

— Я много думал о вас, Гребер. И о том, что вы мне на днях сказали. На ваш вопрос нет ответа. — Польман замолчал, потом тихо добавил. — Есть, собственно, только один: надо верить. Верить. Что же нам еще остается?

— Во что?

— В бога. И в доброе начало в человеке.

— Вы никогда не сомневались в этом добром начале? — спросил Гребер.

— Нет, сомневался, — ответил старик. — И часто. А разве возможна вера без сомнений?

Гребер направился к фабрике. Поднялся ветер, рваные облака проносились над самыми крышами. Отряд солдат прошагал в полутьме через площадь. Они несли с собой вещи и шли к вокзалу, чтобы сразу отправиться на фронт. «И я мог быть сейчас среди них», — подумал Гребер. Он увидел темный силуэт липы на фоне разрушенного дома и неожиданно почувствовал свои плечи и свои мускулы, его снова охватило мощное ощущение жизни, которое он испытал, когда впервые увидел эту липу. «Удивительно, — подумал Гребер, — мне жаль Польмана, и он бессилен мне помочь, но, выйдя от него, я воспринимаю жизнь глубже и полнее».